Леонид Зорин

Женщина, торгующая телом, жалка, но мужчина, торгующий фразой, бесстыден.

С чувством невыразимой гадливости, делавшим честь его целомудрию, сказал он о «Катерине Измайловой» — этой опере «в четырех половых актах и пяти прелюбодеяниях».

с партийной лексикой — с этим невероятным гибридом цитаты, доноса, протокола и приговора без права кассации.

был медлительным пешеходом, привыкшим к вечернему променаду, Москва без малейшего перехода предложила кавалерийский галоп.

Тогда мне не было и десяти. Не слишком легкая ноша для детства. Спасали шахматы и футбол — они не оставляли мне времени не только для безмерных фантазий, но и для нормальной учебы (каким-то чудом я кончил школу). К тому же я был душевно здоров.

На миг я должен передохнуть, сказать о своей благодарности шахматам. В моей жизни они значили многое. Поистине — другая планета, где живы еще законы разума, а тлеющая в душе агрессия находит выход в борьбе интеллектов. Шахматы учат свежести взгляда, когда одолевает рутина. Они дают тебе воспарить, они же тебе дают убежище. За этой монастырской стеной можно укрыться в час безнадежности.

Можно быть близким друг другу по возрасту, по биографии, по среде и все же не ощутить симпатии. Согласен. Но все это не резон, чтоб отказаться от партнера. И где? В этой вечной мерзлоте, в неволе, в покрытой снегом пустыне? Пожертвовать, вопреки рассудку, единственной эскапистской возможностью? В самом деле, для тех, кто предан Каиссе, мир шахмат вполне способен стать еще одним — параллельным — миром, не менее подлинным, чем реальный.

свою обрел он в шахматах, мастером стал сравнительно быстро, на большее и не посягал,

Поигрывал в различных турнирах, корреспондировал, а однажды взял да и выдал повесть о Морфи — американском шахматном гении. Тут ему, надо сказать, пофартило — повесть он успел напечатать за месяц или два до начала священной войны с низкопоклонством перед Западом и его кумирами. Он был человеком графских кровей, чего не подчеркивал, но не скрывал — да как и скрыть, когда так безупречно воспитан.

почерк по-прежнему был неразборчив, что объяснялось немыслимым темпом: реплики обгоняли перо.