Потому что мой отец всегда говорил: я — единственный индеец, который сам видел, как Джими Хендрикс играл в Вудстоке Звездно-полосатый флаг

Если по ночам моя тоска по отцу особенно обострялась, я ставил музыку. Не обязательно Хендрикса. Обычно я слушал блюзы. В основном Роберта Джонсона. Я сразу понял, услышав его голос впервые: Роберт Джонсон понимал, каково быть индейцем на пороге двадцать первого века, хотя был чернокожим в начале двадцатого. Наверно, примерно то же самое почувствовал мой отец, услышав Хендрикса. Почувствовал, стоя под проливным дождем в Вудстоке.
И вот в одну из ночей, когда я вконец истосковался — лежал на кровати и плакал, зажав в руках фото, где отец колотит рядового Национальной гвардии, — я придумал, что к дому как бы подъезжает мотоцикл. Я знал, что это мне мерещится, но на миг разрешил себе поверить, будто так и есть взаправду.
— Виктор, — заорал отец. — Поехали кататься.

— Я помню твою мать во времена, когда она была самой лучшей в мире исполнительницей традиционных танцев, — сказал отец. — Каждый хотел бы назвать ее: «Моя милая». Но она танцевала для меня одного. Истинная правда. Она сказала мне, что каждое второе движение — только для меня.
— Но это лишь половина танца, — удивился я.
— Ну да, — сказал отец. — Остальное она берегла для себя. Нельзя отдавать все, что имеешь. Это нездорово.

Наверно, какую песню ни возьми, для кого-нибудь она — заветная. Элвис Пресли давно умер, но его до сих пор видят в «Севен-Элевен»[4] по всей стране. Из этого я делаю вывод, что музыка наверняка — самое главное на свете. Музыка превратила моего отца в философа из индейской резервации. В музыке есть настоящая шаманская сила.