Иван Чистяков

Чистяков приходит к почти кафкианскому пониманию своего бессилия перед бесчеловечной государственной машиной, стирающей грань между свободой и несвободой. И даже до трагического сарказма, когда пишет об исторической необходимости лагерей:
«Путь крушений, тоски и гнева. Путь еще большего ничтожества и унижения человека. Но иногда вступает в силу холодный анализ, и многое за недостатком горючего потухает. В истории всегда были тюрьмы, и почему же, ха-ха-ха, не должен в них сидеть я, а только другие. Эта лагерная жизнь необходима для некоторых исторических условий, ну значит и для меня…»

Наша жизнь, что велосипед. Крутишь педали, едешь и направляешь, но не всегда куда хочется. То грязь, то яма, то острый камень. Того и гляди, проколешь шину. Кончил крутить — велосипед набок.

Развивается какая-то беспечность: ладно, как-нибудь. А каждый прожитый день — кусок жизни, который можно бы прожить, а не прозябать.

Ком. взвод Огурцов во всеуслышание отвечает, что Новиков не пришел потому, что уехал к жинке, соскучился. Да и не работает ничего. Павленко откровенничает:

— На меня как закричит нач. отряда: «Да знаешь ли ты обстановку на Дальнем Востоке? Никакого отпуска!» А сам уехал на все лето.

Я хочу заниматься спортом, радио, хочу работать по специальности, учиться, следить и проверять на практике технологию металлов. Вращаться в культурном обществе, хочу театра и кино, лекций и музеев, выставок, хочу рисовать. Ездить на мотоцикле, а, может быть, продать мотоцикл и купить аэроплан резиновый, летать.

Пусть ВОХРа останется Хренкову и подобным маньякам. Не описать всех желаний, чем хочешь заняться. Возможно ли здесь? Нет. Кровью, здоровьем, куском жизни и самым драгоценным придется завоевать свободу. Через срок, через преступление — из ВОХР. Пока что нет другого выхода.

Дни так же пусты, как пуст чистый лист бумаги. У меня как будто наступает идиотский период.

Никаких мыслей, как будто все человеческое атрофируется. Доволен тем, что кормят как-нибудь и чем-нибудь, спишь, лаются на тебя и ничего больше. Это же почти животное, а не человек.