Михаил Вайс­копф

Вот где наша сила — люди без имен» [578

Читая, например, выпущенный одиннадцатым изданием в 1945 году сборник «Вопросы ленинизма», сталкиваешься с местами, от которых берет оторопь. Сталин полемизирует, ругает, критикует, шельмует Зиновьева, Троцкого, Каменева, Слуцкого, Бухарина, Рыкова, Радека, многих, многих других, будто они живы: «давайте послушаем Радека», «Троцкий говорит уже два года», «Каменев имеет в виду», «А как говорит Зиновьев?», «Эти факты известны Зиновьеву», «Бухарин опять говорит»… Конечно, мы знаем, что эти работы Сталин написал тогда, когда все эти люди, как тысячи и миллионы других, были живы. Но с тех пор прошли годы, а Сталин продолжает полемизировать со своими оппонентами, которых он распорядился уничтожить <…> Не покидает ощущение, что сама книга — из кошмарного сна. Уничтожить своих теоретических оппонентов и продолжать измываться над мертвыми мог лишь человек, полностью преступивший общечеловеческие нормы морали [540].
Такая утилизация мертвецов пробуждает ближайшие аналогии со сталинской «древней легендой» об анатоме. Если, вслед за Волкогоновым, позволить себе роскошь эмоционального отклика, то я должен сознаться, что мне здесь видится какой-то вообразивший себя патологоанатомом вурдалак, который разгуливает по необъятной всесоюзной трупарне, назидательно демонстрируя останки своих жертв. И когда Сталин приводит очередную цитату из растерзанного им оппонента, я слышу в ней хруст и урчание челюстей, трудящихся над берцовой

примечательно, что в той же речи это определение перекликается с самим термином «единая и неделимая Россия», который Сталин здесь подвергает лицемерному осуждению как проявление великодержавного шовинизма)

Мы оборонцы с 25 октября 1917 г. Мы за „защиту отечества“» — пусть даже «отечества социалистического», т. е. базы для мировой революции. Одно дело — Ленин, который в апреле 1917‐го заверяет: «Если Польша, Украина отделятся от России, в этом ничего худого нет. Что тут худого? Кто это скажет, тот шовинист», — и совсем другое, когда он оккупирует Украину и пытается захватить Польшу, когда, приветствуя взятие Владивостока, восклицает под общие аплодисменты: «Ведь это город-то нашенский».

У Ленина встречается немало русофобских выражений: «Русский человек — плохой работник по сравнению с передовыми нациями» — и т. п. (ср. также его известные реплики о русских и евреях в первой редакции горьковских воспоминаний). Но эти укоры и призывы — «Учитесь у немца его дисциплине, иначе мы — погибший народ и вечно будем лежать в рабстве»

Как и в уваровской доктрине, русское отставание от Запада оборачивается выигрышем, ибо с лихвой возмещается грандиозностью и ураганными темпами развития

целом Сталин, как видим, весьма точно пересказал опус Троцкого — настолько точно, что плодом их патриотических усилий явился, по существу, некий совместный еврейско-грузинский панегирик истинно русской душе Владимира Ильича

Установка «на темпы» необходимо вытекала из адаптированной доктрины «официальной народности», которая, собственно, и провозгласила впервые лозунг «догнать и перегнать», что только еще раз подчеркивает преемственность всего большевистского режима от дореформенных моделей. Пафос «обгона» в николаевской словесности (см., например, каноническую «птицу-тройку» в концовке «Мертвых душ») обуславливался именно бедностью, пустотностью, открытостью «прежней» России, которая изображалась как сфера бесконечного ничто, неодолимо требовавшего бесконечного же — и потому стремительного — заполнения

Давно уставшие от многовекового бремени иудейской обособленности, российские евреи в 1920‐е и, еще больше, в 1930‐е годы массами крестились в коммунизм (как позднее — в русскую культуру),

По замечанию Агурского, «социализм в одной стране» «был существенно изоляционистским лозунгом», помогавшим Сталину «сочетать официальный интернационализм со скрытым национализмом» [458]