Кети Чухров

Более того, в этом случае материализация и овеществление происходят так, чтобы комфортное выстраивание дистанции созерцания или удовольствия стало невозможным. Ибо материализуется либо то, что немыслимо и непредставимо, либо нечто ужасное, либо когнитивные и концептуальные парадоксы, которые вырваны из реальности, но и зрителя вырывают из реальности.

Прекрасное (произведение) предполагает дистанцию с ним. Это когда произведение притягивает, но все равно остается на дистанции [19]. Как раз эту дистанцию (приближение-отстранение) Беньямин называл «аурой» произведения, и Рансьер настаивает на том, что это и есть идеал чувственного, гармоничного произведения. Идея совершенства человека недостижима, но вот Венера Милосская и близка к нам, и недоступна. Это приближение-отдаление показывает человеку, что, с одной стороны, искусство конфликтно (диссенсусно) внутри себя (и таким образом, прекрасное вовсе не тождественно упрощенно понятой гармонии, не является консенсусом), а с другой стороны, искусство не является бесчеловечным, что искусство в этой чувственной гармонии позволяет вам оставаться человеком. В то время как современное искусство все-таки слишком часто работает с опытом катастрофы, шока, критики, концептуального парадокса, а значит, стремится к категории Возвышенного.

Вместе с тем «среднеполитиче-ское» искусство, о котором я говорю, отказывается и от модернистской негативности, от радикализации художественных языков и радикальности возвышенного. Оно говорит: «Давайте растворимся с жизнью, давайте откажемся от автономности, от эстетики и от категорий возвышенного». В итоге в нем не оказывается ни возвышенного, ни прекрасного, и искусство остается в данных практиках лишь на том уровне, на каком сегодня современное искусство говорит от имени политически корректной институции или художественно оформленного экспонирования политической ангажированности

Вместе с тем политические проекты, которые требуют социализации, отказа от формы, отказа от главенства формы над социальностью и над материей, к политическому изменению не приводят. То есть несмотря на постоянный отказ от искусства во имя социальных изменений, политически ангажированные художественные практики не приходят к существенным социальным изменениям, но только оказываются с этой своей социальной практикой на территории современного искусства. Так что их политизация релевантна только в рамках институции contemporary art.

Приведу красноречивый пример. Артур Жмиевский, замечательный польский художник и куратор, считает, что современное искусство больше не интересно. Оно занимается либо совершенно скучной иллюстрацией политических тем, либо погружено в автономный язык самопредставления, либо тешит себя всякими постмодернистскими играми. Он считает, что реальность гораздо интереснее любых арт-комментариев. Реальность как раз революционна и возвышенна, ибо именно в реальности происходят политические события. Однако в качестве куратора 7-й Берлинской биеннале он совершил модернистский жест, пригласив политических активистов на территорию арт-институции, чтобы так же, как протестующие оккупируют Wall Street, они оккупировали арт-институцию и тем самым отменили и ее, и сам институт современного искусства. В результате там, где привыкли видеть выставку, выставка была сорвана — именно с целью отмены самой возможности созерцания современного искусства.

Чувственная дистанция с прекрасным, когда каждый может созерцать нечто благодаря этой дистанции и выстраивать гармоническое отношение с «прекрасным», и предстает возможностью политического освобождения

Это классический модернистский жест. Почему модернистский? Потому что художник-модернист совершает нигилистический, негативный поступок. В отличие от авангардного художника, который из своей мастерской выходит в реальность, потому что ему дана возможность менять действительность, художник-модернист, наоборот, сами протестные движения интегрирует в институт искусства и с помощью этих протестных движений подвергает «банализованное» и скучное современное искусство вновь иконоклазму, как бы его по-гегелевски снимая, уничтожая. Это своего рода Черный квадрат на уровне институций, на уровне художественного контекста и художественной территории. Но таким образом Жмиевский сместил контекст лишь территории искусства, он изменил или даже отменил логику функционирования искусства, но именно в рамках самой этой герметичной территории. Подобным жестом Жмиевский подорвал риторику мейнстримного политически ангажированного искусства, которое откровенно относит себя к наследию авангарда, при этом занимаясь лишь нарративами о разных социальных проблемах. Ведь на самом деле такого рода политический мейнстрим уже далек и от модернизма, и от авангарда, но является неким социально активным художественным творчеством, часто предсказуемым и не очень политически эффективным, не говоря уже о его концептуальной или эстетической посредственности.

Почему область прекрасного была столь актуальной для Канта, Шиллера, для Нового времени в целом? Потому что она позволяла вывести религиозные, трансцендентные категории в область секулярности. Это уже и не область повседневной эмпирии, но и не Бог, не нечто непостижимое, возвышенное, трансцендентное. Прекрасное есть нечто, что находится посередине, позволяет создать сообщество на уровне секулярной доступности прекрасного «всем» членам общества, а не жрецам, священникам, пророкам, теологам и проч. Это не культовое искусство, которое исключительно, экстраординарно, хотя и может присутствовать, например, в качестве культового объекта в церкви. Исключительность таких объектов состоит не в их эстетических свойствах, а в том, что они обслуживают ритуалы исхода из мира, то есть божественное

Эту середину, которую олицетворяет прекрасное, Рансьер вслед за Шиллером определяет через двойное отрицание «ни… ни» [20]. То есть это и не какая-то сверхразумная теория познания (не возвышенное), но и не то, что я хочу в качестве непосредственно удовлетворяемого желания — не то, что я ем, потребляю и прочее. Это и не высшее, и не низшее, а прекрасное

Искусство, чтобы быть искусством, не должно уходить ни в одну, ни в другую из крайностей. Любое искусство в первую очередь прекрасно тем, что предлагает опыт праздности, опыт, когда вы не работаете.

Любое искусство, когда его созерцают, является политичным, потому что оно позволяет освобождаться от работы, освобождаться от наплыва эмпирических деталей, а также господствующей идеологии.