Эмили Генри

– Хорошо. Да. У меня есть смокинг.

Я разразилась хохотом:

– Серьезно? Да ты тайный Джеймс Бонд!

Нет у него никакого смокинга.

На мгновение забыв о птичьих экскрементах на голове, я вытерла лицо и глаза, стараясь придать себе какой-то более выразительный вид.

– Извини, – произнес Гас, явно чувствуя себя неловко. Он искоса взглянул на берег. – Я видел, как ты спускалась сюда, и просто…

– Мне на голову накакала птица, – сказала я со слезами на глазах. Очевидно, больше сказать мне было нечего.

Его взгляд, полный болезненного сочувствия, дрогнул под беззвучным смехом. Он сократил расстояние и неожиданно грубо обнял меня. Поначалу показалось, что это действие было для него болезненным, но все же Гас явно испытал некоторое облегчение, обняв меня.

– Можешь ничего мне не говорить, – сказал он. – Но просто чтобы ты знала… можешь и сказать.

Я уткнулась лицом в его плечо, и неуклюжие похлопывания его рук по моей спине превратились в медленные и нежные круги, прежде чем движения прекратились вообще. Он просто чуть нажал, придвигая меня ближе, и я позволила себе погрузиться в него. Плач прекратился так же быстро, как и начался. Все, о чем я могла думать, это о его твердом животе и груди, о резких выпуклостях бедер и почти дымном запахе его тела. О тепле его тела и его дыхания.

Он глубоко вздохнул и наклонился вперед, уткнувшись лицом в мою шею, как смущенный ребенок. Его горячее дыхание что-то разбудило под моей кожей. Мои руки скользнули вниз по изогнутым мышцам его рук и сомкнулись в его жилистых пальцах. Солнце стояло уже низко над горизонтом, и тонкая пелена облаков окрашивала его в бледно-мандариновый цвет. Облака словно плавали в море голубой джинсовой ткани. Гас поднял голову и снова посмотрел мне в глаза, а свет лился большими полосами сквозь разрывы в движущихся облаках, создавая на его лице разные оттенки.

Это был беззастенчивый момент уютного молчания. Если бы я описывала его в своем романе, то могла бы ненароком и пройти мимо. Но тогда я была бы неправа, потому что здесь – в этот момент, когда ничего не происходит и у нас наконец закончились темы для разговора, – я поняла, как сильно мне нравится Гас Эверетт и как много он для меня значит. За последние три дня мы и так столько всего выпустили на волю, но я знала одно – со временем всплывет еще больше. И впервые за год я не чувствовала себя переполненной эмоциями и загнанной в угол. Меня больше не травмировали его слова. Я чувствовала себя немного опустошенной и совсем-совсем легкой.

Вот оно, счастье. Оно не в головокружении, не в чрезмерной радости, но в том постоянном, устойчивом уровне счастья, которое в лучшие периоды жизни находится подо всем остальным – между вами и миром, в котором вы живете.

– Ты больная извращенка, Январия Эндрюс, – сказал Гас. – Вот за это я тебя и люблю.

Мой желудок снова сжался.

– А, вот в чем дело, – протянула я.

– Ну, – заметил он, – тут один момент. Мне показалось слишком глупым приглашать тебя в дом моих тетушек, а потом говорить с тобой об этом.

– Тебе знакомо чувство, когда ты смотришь, как кто-то спит, и тебя переполняет радость от того, что он существует на свете?

Она понятия не имела, любил ли отец эту женщину на самом деле. Она не знала, любил ли он ее мать. Но в чем она ни в коей мере не могла сомневаться, так это в том, что он любил книги, лодки и ее, Январию

Мой бывший, Жак, был красив и мог бы работать моделью, рекламирующей нижнее белье. Он был идеально подтянут, с обаятельной улыбкой и золотисто-каштановыми волосами, и не было дня, когда бы они выглядели неряшливо. Гас же обладал массой «несовершенств», но все эти мелкие несовершенства – его шрамы и борозды, кривые линии и острые края – не давали мне отвести взгляда, и мне казалось, что за ними я хочу увидеть нечто большее.

– Я знаю, что некоторые люди чувствуют себя маленькими, – сказал он мне однажды, когда мама проходила химиотерапию, и я запомнила эти слова. – Мысль о том, что ты всего лишь один из шести миллиардов, здорово снимает внутреннее напряжение. А когда ты переживаешь что-то тяжелое, приятно знать, что ты даже не близок ни к кому из них

– Не принципиально, верю я в это или нет, – сказал он. – То, что ты не веришь во что-то, не мешает тебе хотеть этого. Главное – мечтать осторожно