Давид Фонкинос

Когда приближается пятидесятилетие, ты уже слишком старый, чтобы быть молодым. Но еще слишком молод, чтобы считаться стариком. Ни то ни се, крайне неудобное состояние.

Я тосковал по Алисе, и эта тоска меня буквально душила, но у меня ни разу не возникло желания ей позвонить. Мне вообще ни с кем не хотелось видеться. Это был, бесспорно, самый одинокий период в моей жизни.

Если мне наши стычки выматывали всю душу, то она иногда про них даже не помнила.

На грудь себе я повесил картонку, на которой написал:
ТЫ МНЕ ОСТОЧЕРТЕЛА.
Вышла Алиса. Я видел, как она идет ко мне, щурясь на ходу, чтобы разобрать надпись. Потом улыбнулась во весь рот, ускорила шаг и бросилась мне на шею. Потом тихонько шепнула мне на ухо: «Ты мне тоже осточертел».

Это была любовь.

вместе, нам плохо. Когда разлучаемся, еще хуже. Я так больше не могу.

за воздухом тебе приходится идти куда-то в другое место. Что там, где ты сейчас, ты задыхаешься.

Надо срочно погасить везде свет. А моим родителям скажем, что в этом доме такое правило. Мне кажется, существует такой обычай, в Польше, по-моему. Если кто-то приходит посреди обеда, хозяева делают вид, что их нет дома.
— Вот только Польшу сюда не впутывай, ладно? Полякам и без того досталось!

В такие вечера в крови преобладает холодный цинизм.

Просто есть люди, которые непостижимым образом несут в себе зерна саморазрушения, и нужно лишь время, чтобы они дали ростки.

Его отец продавал галстуки, а он брил шеи. Продавал лезвия для той же части тела, которую обслуживал его отец. Будь у него сын, подумал я, ему бы надо заняться торговлей веревками. Их семейный бизнес крутился вокруг шеи.