Татьяна Венедиктова

Качество поэтического, — пишет Уитмен в предисловии к «Листьям травы», — обнаруживает себя не в рифме, или единообразии, или абстрактных формулах вещей, ни также в меланхолических жалобах или благих поучениях»224, а в способности прокладывать путь между телом и душой, под одним всегда подразумевая другое.

Продажа книги в некотором смысле почти так же проблематична, как продажа человека: в обоих случаях «товар» не сводим к его телесно-материальной, вещной оболочке.

Тем не менее любой автор явно или тайно мечтает о том, чтобы его произведение хорошо продавалось: что такое готовность публики покупать книгу, как не знак ее (книги) воспринятости, влияния, потенциальной и актуальной действенности?

Выразительное суждение на этот счет было высказано вскоре после смерти поэта британским литератором Э. Госсом. Со смешанным чувством восхищения и обескураженности он свидетельствовал (в 1893 году), что у Уитмена при жизни не было и шанса на признание, поскольку стихи его — не литература, а нечто, то ли недооформившееся, то ли являющее собой продукт распада: «литература в состоянии протоплазмы».

соприкасаясь с Уитменом, любой критик мгновенно встречается с собственным образом, отпечатавшимся на этой вязкой и цепкой поверхности. Он находит там не то, что дает ему Уитмен, а то, что он сам несет в себе.

Что вынуждает — или вдохновляет — поэта отказаться от классической стройности стиха, от романтичности образов, которыми так явно отмечена его ранняя лирика? По-видимому, желание еще острее проблематизировать формы современного опыта в их взаимосвязи с формами языка и заодно еще дальше уйти от автоматизированности читательских ожиданий и реакций.

В обращении к журналисту Арсену Уссе, одному из первых публикаторов этих прозопоэтических опусов, он поясняет, что их совокупность не структурна, не архитектурна, а скорее змееподобна, то есть похожа на ползучее живое существо, всей поверхностью плотно прилегающее к почве-реальности и способное восстанавливать целостность при почти бесконечной членимости.

Своими читателями поэт видит со-обитателей улиц и кафе, покупателей газет и книг, посетителей салонов живописи, то есть пестрое множество таких же, как он, горожан, погрязших в суете, но склонных «приступообразно» мечтать о высшем.