Один, не один, не я

из поэзии, как из любого другого материала, можно сделать типовой, массовый продукт. Он будет качественным, он будет радовать сотни неглупых людей и тысячи дураков, он окупится физически и символически. Другое дело – что он отнимает у стихов территорию, которую они занимали с Нового времени: они перестанут быть местом выработки нового, ареной антропологического эксперимента.

Нам не обойтись без наглядных пособий: без вещей и явлений, зримо превышающих наш природный масштаб (или хотя бы заставляющих делать постоянную поправку на бедность и смертность любого знания). Чудесное (любого рода и разбора) – что-то вроде непроизнесенного обещания, потайной двери туда, где обителей много. На его языке говорит красота с ее сверхчеловеческим размахом и необъяснимым равнодушием к окружающему. Но есть и другой язык, который каждому внятен: на нем, пугая нас, молчит чужое,его слепые руки-ножницы, его «человечьим духом пахнет». Пока из всех карманов и пазух выглядывает сверхъестественное, искусство будет пытаться его повторить, философия – заговорить, а ребенок – ощупать.

в его нравственной доброкачественности она не сомневается: в их отношениях именно ему отводилась роль правого:этического компаса, указывающего верный путь.

Речь – разновидность одежды, защитная оболочка, тип маскировки. Это способ спрятаться: чем лучше ты говоришь, тем меньше тебя видно. И третье: хорошо поставленная (правильно посаженная) речь, как всадник лошадью, правит говорящим, воспитывает его и меняет, и ей лучше знать, как надо

Вкуса к хорошему вкусу, главной добродетели интеллектуалов, Сильвии Плат всегда не хватало.

назначение поэзии как раз в том и состоит, чтобы быть такой прорехой, черной дырой, ведущей бог весть куда и с какими целями, усиливая неуют и уж если предлагая утешение

Если считать, что настоящий дом не здесь, а в открытом небе,любая мысль упирается в кладбище и бежит по нему, как по взлетной полосе.

Что делать памяти в ситуации перепроизводства – когда кругом столько всего, столько старых горшков, очешников и перин?

нет.Кладбища, эти гетто для мертвых, переезжают на окраины больших городов – за порог повседневности, и живые ездят туда несколько раз в год, с опаской, словно за линию фронта

Новое – непривычная усталость от того, что было до нас.

Мысль о том, что у истории (или культуры) есть обязательная и произвольная программа, top 5 или 10 (как в затопленном Китеже над водой видны только колокольни), не нова.

Отсутствие воли к сохранению, охватившее нас, можно описать и по-другому, как военную операцию или социальную реформу: ее задача – упразднение памяти.

Он оплакивает вещи, которые умели жить десятилетиями (мы еще помним, как это было: отцовское пальто, годами служившее сыну, бабушкин наперсток, дедова готовальня, мамина память – кольцо или кресло) и внезапно оказались заменимыми.

Тревожная настоятельность, которую придает тексту смерть самого Зебальда – нелепая гибель в автокатастрофе, – заставляет читать его как курсив, как срочную телеграмму с края света, из пограничной зоны между тем и этим.

Зебальда есть эссе, которое называется «Campo Santo»

мундир Наполеона, школьная ограда, деревенский похоронный обряд – в равной мере ослепительны и прозрачны

очень грубо можно назвать интонацией или манерой. Поэтому так тревожит читателей разница «ранних» и «поздних» Пастернака и Заболоцкого, отсюда и сама потребность в сравнении «до» и «после», «было» и «стал

Но эта ситуация (непродуктивного незнания, постоянного стыда, гнетущего беспокойства, слепой беготни по мозговым коридорам) кажется мне единственным способом найти аварийный выход.

Вариантов много, инвариант один: новая чувствительность использует стихи как болеутоляющее средство, ожидая от них для себя прямой и внятной пользы.Стихи должны быть больше чем стихи – сами по себе они тут без надобности.

строф из Елены Шварц или, скажем, п