Коммуналка на Петроградке

особой поэтикой языка

Лучший дневник — это дневник о дневнике — дневник самонаблюдения за своим желанием вести дневник

Джеймс Клиффорд (James Clifford) писал, что в процессе этнографии сторонний наблюдатель занимается конструированием фактов, что делает этнографию не столько описанием реальности, сколько ее выдумыванием

Но коммунальное тело — это не тело барачное, и уж тем более не тело общинное, так как барак и община — симбиотические матрицы, непротиворечивые внутри, связанные общим социальным, профессиональным, этническим, религиозным статусом, делом, судьбой. Коммуналка воплощает собой перевалочный пункт судьбы — выпадение в осадок, на периферию, на обочину жизни ввиду разных причин. Коммуналка еще и потому не-место, что оно всегда кажется временным, чем-то транзитным — никто искренне не хочет прожить в коммуналке всю жизнь, никто не въезжает в коммуналку по собственной воле только потому, что ему хочется жить именно в коммуналке, потому что ему нравится жить в коммуналке, ему хочется стать частью коммунального тела.

Но коммунальное тело — это тело воображаемое, оно радикально несимволизируемо. Случайные, а по сути чужие тебе и друг другу люди, по принципу метонимической смежности вселенные в общее место, ставшее для них коммунальным не-местом — пространством телесного со-присутствия без какой-либо цели, без объединяющего объекта, ничего не зная и не желая знать о других (знать по-настоящему, то есть проявлять заинтересованность, а не сплетничать), заговаривая друг с другом лишь потому, что человек в принципе говорящее животное и не может не говорить. Диалог возможен в каждой конкретной комнате коммуналки, но не в коммуналке как в дисциплинарном не-месте, антиутопическом микросоциальном топосе современности, капкане и одновременно выгребной яме реальности.
Коммунальное тело передвигается согласно расписанию рабочих смен своих жителей, позывов голода и отправления надобностей своих субличностей, в потемках и на ощупь по коридору, на кухню, в туалет, субличности сталкиваются, шикают друг на друга, проходят сквозь друг друга, идут дальше, ждут, пукают, икают, чавкают, плачут, гремят посудой, матерятся, улыбаются, шутят, но все время не покидают своей приставки суб-, будто бы не родившиеся марионетки — полусуществования, симбиотические однояйцевые близнецы, которых не оторвать друг от друга, иначе они зачахнут и умрут. Они может быть и рады разбежаться в разные стороны, но что-то их удерживает, коммунальное тело не отпускает, затягивая особо отбившихся обратно в коробку, как подслеповатых котят.

Обретать коммунальное тело — не метафора — это значит буквально чувствовать и осознавать, чьи волосы свисают по краям ванной, чей табачный дым сейчас повис на кухне, кто запекает в духовке очередную курицу или жарит пельмени, кто снова демонстративно выключает свет или хлопает второй входной дверью, чья собака принесла на лапах кал и наследила им в коридоре («Там, где пахнет говном — там пахнет жизнью», — говорил Антонен Арто), кто, не дождавшись очереди в туалет, снова пошел мочиться в ванную, чья моча пахнет вчерашним пивом, НО прежде всего, кто до тебя был в туалете и опрыскал его освежителем воздуха «Горная лаванда»

зощенковский «сказ». Джейсон Сипли, наш хороший знакомый, славист из Америки, говорит, что Михаил Зощенко предложил сказ как форму заведомо ложного фикционального нарратива. Так, Зощенко пишет, что подменяет собой пролетарского писателя, пока тот не родился, и пытается придать косноязычной разноголосице коммуналок 1920‐х некое подобие аполлонической формы.

Вернулся из Мурманска. Будто никуда не уезжал. Коммунальное сожительство — это область непрекращающегося перформативного взаимодействия: предписания, напоминалки, императивы, подколы, жалобы, сплетни, ворчания, шепотки по комнатам — разные речевые жанры, но объединяет их то, что все они реально произносятся, то есть представляют из себя высказывания, которые ежедневно производят эту реальность, пусть подчас и от противного, реальность site in, бесконечное повторение в различии — символические интеракции с открытым непредзаданным контекстом и постоянно меняющимися условиями, но включенные в общий коммунальный фрейм по принципу случайной метонимии.

Джудит Батлер, конечно, уже рассказывала нам о том, что гендер не есть нечто присущее нам с рождения, а конструируется всякий раз заново в момент исполнения. Но виляющий попой на каблуках небритый мужик с подносом в руках вовсе не собирался смещать никакие гендерные роли и травестировать коммунальный быт.

«Даже ветер завыва-а-а-а-а-ет, привидений не быва-а-а-а-а-а-ает…» — завывает Стасик на последнем издыхании, и я понимаю, откуда в русской поэзии такая гнусавая распевная манера декламировать лирику, неизбывная от Северянина к Бродскому. Вот как мнемонические стихи насилуют детей, так откладываются в памяти на всю жизнь в подкорку свежих детских мозгов и потом, уже будучи взрослыми людьми, мы при ностальгических воспоминаниях щеголяем стихами, разученными в школе из-под палки. С другой стороны, в постинформационную эпоху выносного сенсориума памяти, передоверенного гаджетам и гуглам, наша память давно бы уже атрофировалась без такого школьного насилия.