Волкодав. Самоцветные горы

напоённого солнцем южного ветр

полыньёй затаился непроглядный Понор. Из него не доносилось ни дуновения, ни запаха – совсем ничего.

Это был дивной красоты чертог, поистине затмевавший едва ли не всё, что он в своей жизни видел. Сказочная гробница, бредовый сон зодчего, свихнувшегося после утраты любимой. Ледяные стены, колонны, невозможные арки возносились на головокружительную высоту, истаивали, держались на ниточке, и были несокрушимы. То гладкие до хрустальной прозрачности, то изысканно-матовые от инея, они обрастали бахромами, гирляндами, невиданными соцветиями сосулек всех размеров и форм – от крохотных и тонких, словно иглы для бисера, до чудовищных нависших клыков по две сажени длиной.
И всё это великолепие пронизывал, обволакивал, держал на себе свет, лившийся, казалось, со всех сторон поровну…
А посередине чертога, как бы протаивая сквозь ледяной пол, идеально круглой по

Вот и пришлось ощутить ему вкус пораженья.
Хуже: он понял, что вышла не просто ошибка.
Так и должно было быть! Он преследовал тени.
Больше себе не откажешь в признании честном:
Весь его путь вдохновенных трудов и лишений
Был обречённым полётом в бесплодную бездну.
Что же теперь? Понапрасну истрачены силы,
Целая жизнь, посвящённая тайне заклятья.
Сколько ещё отделяет его от могилы?..
Долго он плакал. А после… вернулся к занятьям.
Много ли, мало ли дней впереди остаётся,
Может быть, снова в тупик заведёт его опыт…
Разницы нет старику. Он над формулой бьётся
И под ретортой очаг потихонечку топит.

Горькие зелья себе проливая на платье,
Злобу ничтожных людей принимая без стона,
Старый волшебник трудился над неким заклятьем,
Тысячу лет посвятив разысканьям учёным.
Всем пренебрёг в этой жизни мудрец одинокий,
Дружбу забыл и любовь, отказался от славы,
Лишь бы почувствовать в жилах чудесные токи
И укрощённую формулу миру оставить.
Брошенный всеми, торил он дорогу во мраке,
До бесконечности пробовал так и иначе…
…И наконец начертил вожделенные знаки,
В день завершенья трудов ожидая удачи.
И… ничего! Перед ним – ни огня, ни движенья,
Ни очертаний в дыму благовонном и зыбком…

Не суди, учила веннская мудрость. Не суди соседа, пока не проходил хоть полдня в его сапогах…

Там траву целовать не устанет коса,
Но лишь вдвое пышней вырастает трава,
И стада не объедешь ни в месяц, ни в два.
Там склоняются ветви под грузом плодов:
Нету в мире прекраснее наших садов!
А за ними горят городов огоньки,
И дробят их спокойные воды реки,
Отраженье бросая в пучины небес…
Вы нигде не найдёте подобных чудес!»
Принимали его у степного костра,
И на склонах хребтов, где кочуют ветра,
И у берега моря, где тучи и мгла,
И в пустынях, жарою спалённых дотла,
И в избушке лесной, и под сводом дворца —
Всюду рады заезжего слушать певца.
Видно, силу особую Небо даёт
Тем, кто в сердце чужбины о доме поёт!
Много лет в одиночку торил он свой путь…
И однажды надумал домой завернуть.
Что же дома? Он в ужасе смотрит вокруг…
Травостойный и пастбищный вытоптан луг,
За чужими стадами не видно земли,
У причалов чужие стоят корабли,
Незнакомые дети играют в садах,
Незнакомые песни слышны в городах,
Даже храмы и те изменили свой вид,
А на троне отцов – иноземец сидит…
…Оттого-то, друзья, пуще всякой заразы
Мы с тех давних времён опасаемся сглаза.
Ибо вот как аукнулось эхо похвал,
Что он родине в дальнем краю расточал.

Расскажу я вам повесть минувших времён
О бродячем певце. От Богов одарён,
По краям чужедальним он, странствуя, пел
И везде прославлял свой родимый предел.
«Там, – он пел, – не умолкнут ручьёв голоса.

Жизнь давно отучила Волкодава бояться подобного исхода ещё не совершённых поступков и впадать из-за этой боязни в грех недеяния.

понастоящему светит не отражённый свет, а свой собственный…