Иисус из Назарета

«Без внутренней, коренной связи с Богом личность Иисуса остается лишь схемой, нереальной и необъяснимой»

Ведь уже само судилище, учиненное синедрионом над Иисусом, показывает со всею очевидностью, что было собственно камнем преткновения: Иисус воспринимался как опасность не из-за политических притязаний, не из-за политического мессианизма — политический мессианизм был и у Вараввы, был он и у Симона Бар-Кохбы. И у того и у другого нашлось немало последователей и сторонников, и то и другое движение было благополучно подавлено римлянами. В случае с Иисусом камнем преткновения стало то, на что мы уже обращали внимание, рассматривая «разговор» раввина Нойснера с Иисусом во время Нагорной проповеди: Иисус как будто ставил Себя на одну ступень с Живым Богом. Именно этого не могла принять в Нем строго монотеистическая вера иудеев; но именно к этому, медленно и постепенно, подводил Иисус. Именно это — при полном согласии с верой в Единого Бога — составляет суть Его вести, являя собой то новое, неповторимое, своеобычное, что Он принес. Превращение судебного процесса над Иисусом в процесс чисто политический, направленный как будто против политического мессианизма, полностью соответствовало прагматике саддукеев. Но и сам Понтий Пилат чувствовал, что в действительности речь идет о чем-то совсем другом: он понимал, что если бы представший перед ним действительно был обетованным «царем иудейским» — царем в политическом смысле, то Его не отдали бы ему на суд.

Непосредственное ощущение от внезапного проникновения Бога (через Иисуса) в человеческое бытие находит свое выражение в именовании, которое Петр здесь дает Иисусу: «Кириос» (Kyrios), то есть «Господь». Это ветхозаветное обозначение Бога использовалось взамен невыразимого имени Бога, открывшегося Моисею из горящего терновника. Если до сих пор Иисус был для Петра «epistata», то есть наставником, учителем, «равви», то теперь он прозревает в нем «Господа» (Kyrios).

В своих конечных выводах Грело тем не менее совпадает с мнением тех экзегетов, которые не разделяют его радикального толкования текста Евангелия от Марка: слова Петра, переданные Матфеем, могли прозвучать только после Пасхи, полагает Грело. Только после Воскресения — так думает и большинство толкователей — могло быть сформулировано такое признание.

В современном католическом богословии самую радикальную интерпретацию этих расхождений дал Пьер Грело, который усмотрел здесь не последовательное развитие, а противоречие. Исповедание Петра в Евангелии от Марка, где Петр называет Иисуса просто «Мессией», несомненно, отражает, по мнению Грело, реальный исторический момент; в данном случае это пока еще «иудейское» признание, в основе которого лежит взгляд на Иисуса как на политического спасителя, что полностью соответствует тогдашним представлениям. В этом смысле, считает Грело, то, как Марк описывает данное событие, абсолютно логично: протестующая реакция Петра в ответ на пророчество Иисуса о грядущих страданиях, смерти и Воскресении объясняется исключительно его представлениями о политическом мессианизме, и потому он получает резкий отпор со стороны Иисуса — точно так же Иисус некогда дал отпор сатане, искушавшему Его властью над миром: «Отойди от Меня, сатана, потому что ты думаешь не о том, что Божие, но что человеческое», — говорит Иисус Петру (Мк 8:33). Эта резкая отповедь объяснима лишь в том случае, если прозвучавшее незадолго до того признание Петра («Ты Мессия») теперь звучит как его заблуждение. У Матфея же, полагает Грело, подобная резкая реакция Иисуса выглядит нелогичной, если учесть, что в его версии исповедание Петра с теологической точки зрения имеет вид совершенно зрелого суждения.

К числу распространенных представлений современности относится представление о том, что Иисус был одним из великих религиозных деятелей, основателем одной из мировых религий, то есть одним из тех, кому был дарован глубокий Божественный опыт. Такие избранные могут рассказать о Боге другим людям, тем, кому отказано в подобном «религиозном даре», и, так сказать, вовлечь их в свой опыт взаимодействия с Богом. Отправной точкой такого представления, однако, является то, что здесь речь идет о человеческом опыте общения с Богом — об опыте, который отражает бесконечную Божественную реальность в конечном и ограниченном человеческом духе и который поэтому является лишь фрагментарным переводом Божественного в узкий контекст конкретного пространства и времени. Само слово «опыт» при этом указывает, с одной стороны, на реальное соприкосновение с Божественным, с другой стороны — на пределы, которыми ограничен воспринимающий субъект. Всякий субъект в состоянии уловить лишь определенный фрагмент воспринимаемой действительности, который, кроме всего прочего, нуждается в толковании. Придерживаясь такой теории, человек вполне может любить Иисуса и считать Его путеводной звездой собственной жизни. Но для него «Божественный опыт», который в данном случае соотнесен с Иисусом, предстает в конечном счете как нечто избирательное и потому относительное, ибо он может быть дополнен другими «фрагментами», воспринятыми от других великих. При таком подходе человек, как отдельный субъект, сам себе становится мерилом: он один решает, что ему принять из разного «опыта», что ему подходит, а что нет. Высший критерий отсутствует.

Если применить все сказанное выше к нашему жизненному опыту, то можно сказать: истинное знание человека возможно только в Боге и через Бога. Знание, привязывающее человека лишь к эмпирическому, «осязаемому» опыту, не затрагивает истинных глубин человека. Человек узнает себя только тогда, когда учится понимать себя через Бога, и точно так же он сможет узнать другого только тогда, когда научится видеть в другом тайну Божию.

Для нас гораздо важнее состав этого круга, который был весьма неоднороден.
Двое из этой группы принадлежат к партии зелотов: Симон, которого Лука называет «Зилот[43]» (Лк 6:15), а Матфей и Марк — «Кананит» (Мф 10:4; Мк 3:18), что, как показали новейшие исследования, означает то же самое, что «зелоты»; сюда же относится Иуда Искариот. Слово «Искариот» может означать просто «человека из города Кариот», но может характеризовать его и как сикария, представителя радикальной ветви зелотов. Зелоты, «ревнители закона», обязанные своим названием слову «zelos» — «ревностная приверженность», видели свой идеал в великих «ревнителях» истории Израиля

В связи с этим необходимо остановиться на одном слове, которое в традиционном немецком переводе звучит достаточно обыденно: дай нам на сегодня наш «насущный», «ежедневный» хлеб. Слово «ежедневный» соответствует греческому слову «epioúsios», относительно которого один из величайших знатоков греческого языка, богослов Ориген, утверждает, что такое слово в греческом нигде не встречается и что оно, судя по всему, создано евангелистами. Впоследствии это же слово было обнаружено в одном из папирусов V века по Р. X. Но этого одного дополнительного примера употребления недостаточно для того, чтобы прояснить значение слова, которое, так или иначе, относится к числу редких и необычных. Вот почему в данном случае приходится прибегать к этимологии и анализу общего контекста.
В настоящее время существует два основных толкования. По одной версии, это слово означает хлеб, необходимый для существования, а само прошение, следовательно, должно читаться так: Дай нам хлеб, в котором мы нуждаемся для поддержания жизни. По другой версии, правильным переводом считается «будущий хлеб», хлеб на следующий день. Но просьба дать сегодня хлеб на завтра представляется лишенной смысла, если помнить о том, что составляет суть жизни учеников Иисуса. Эту отнесенность к будущему можно было бы скорее понять, если бы в прошении речь шла об истинно грядущем хлебе, о подлинной манне небесной. Тогда это было бы эсхатологическое прошение, просьба о предвосхищении грядущего мира, о том, чтобы Господь уже «сегодня» подарил бы нам «будущий» хлеб, хлеб нового мира — Себя Самого. В этом случае прошение могло бы приобрести эсхатологический смысл. Некоторые древние переводы предлагают толкование именно в этом духе, как, например, Вульгата святого Иеронима, где это таинственное слово переводится как «supersubstantionalis», то есть соотносится с новой, высшей «субстанцией», высшей «сущностью», каковую Господь дарует нам в таинстве Святого Причастия в виде истинного хлеба нашей жизни.

Примечательно, что, несмотря на существование языковых форм, относящихся к сфере телесности человека и сопрягающих материнскую любовь с образом Бога, Сам Бог никогда не называется «матерью», и это обращение применительно к Нему никогда не используется ни в Ветхом, ни в Новом Завете. «Мать» существует в Библии как некий образ, но не как обозначение Бога. Спрашивается, почему? Мы можем попытаться только в самом общем приближении ответить на этот вопрос. Само собой разумеется, Бог не является ни мужчиной, ни женщиной, Бог — это Бог, Творец, Творец мужчины и женщины. В языческой культуре, среди которой существовал народ Израиля, равно как и ранняя Церковь Нового Завета, важное значение имел культ богини-матери, в основе которого — совершенно особая система взаимоотношений между миром и богом, связанная с пантеистическим ви́дением, снимающим различие между творцом и его творением. Бытие вещей и людей представляется в этом случае как «эманация», исходящая из единого материнского лона, когда само бытие вливается в уже существующие многообразные формы.
В отличие от образа богини-матери, в образе отца изначально была заложена и остается заложенной инакость творца по отношению к своему творению, суверенность самого акта творения. Только в результате исключения материнского начала из сферы Божественного в недрах Ветхого Завета смог вызреть образ Бога в его чистой трансцендентности.