Виталий

Не встрече со студентами Лит. института Леонов говорил:
– Да НЕ пейте вы! Я – старик, а работаю каждый день десять часов. В те дни, когда надо идти на заседание, или в праздники, когда приходят родные, гости, работаю пять часов – с шести утра.

А. Яшин умер 52-х лет от рака прямой кишки. Паустовский умер 77 лет. Двадцать пять лет жизни, – щедрый дар судьбы. И двадцать пять лет жизни творческой, здоровой во всех отношениях, интересной. Когда патриарху Алексею исполнилось 90 лет, то на торжественном служении митрополит Крутицкий сказал: «Конечно, долголетие – великий дар Божий».

«Я один остался из той квартиры, из довоенных жильцов. Пишу вам только то, что помню. До войны к нам в квартиру поселился ваш отец, Виталий Сергеевич. С начала Отечественной войны он ушел на фронт, был военным корреспондентом. После войны вернулся, но скоро уехал в Москву. Уезжая, он оставил мне на память много книг и журналов. К сожалению, после его отъезда связь с ним прервалась. Квартира, в которой он жил, принадлежала до революции царскому адмиралу, который уехал за границу. А так как мои бабушка и дедушка были у адмирала прислугой, то, имея пять человек детей, они заняли всю квартиру. После смерти одной из дочерей комната освободилась, и в нее въехал Виталий Сергеевич. Из его рассказов знаю, что его отец, то есть ваш дед, был священником. Комната была шестнадцать метров с окном на Римского-Корсакова. В комнате был стол, два стула и кровать. Остальное место занимали полки с книгами. Книг было много. (Делает паузу, шуршит бумагой.) Все время, пока он жил с нами, он пользовался уважением и любовью всех жильцов квартиры. У меня к вам огромная просьба: при посещении его могилы…»

Месяцами ничего не писал, бездельничал, пил, бегал за бабами. А нужно было – писать! Писать, – пусть из пяти рассказов печаталось бы два, пусть один, – идти сквозь рогатки, сквозь унижения. Но работать! А я ничего не делал, и если я сейчас не сделаю рывок вперед, не использую все те возможности, какие мне дает жизнь, то нужно вбить крюк и повеситься! Только одна работа спасет меня.

Я много работал эти два месяца. И неужели я так не могу работать все время? Галина Уланова и рядовая балеринка одинаково тренируются каждый день. Так и мне нужно работать, отказавшись от всего: от мира! – ограничив жизнь ночной тишиною, сном, едою, прогулкой, чтобы не зарасти жиром.

Ужасен литературный мир. Зависть, злоба, склоки. Нет ничего устойчивого, ни одного авторитета. Каждый считает себя лучшим. Так и в Ленинграде, и в Москве. Когда я иду в редакцию или в Дом писателей, то думаю одно: человек человеку волк.

Как-то все сразу: и неудача с книгой о Коломне (зря взялся: не нужно было), и почти очевидная неудача с книгой рассказов (что покажет завтрашний день?), и та неслыханная легкость, с которой редактор вернул мне три рассказа, и позорное пьянство, и… весенний день, – все, все это лежит на мне тяжелым пластом. А ведь я бы мог писать. Нет, что мог! Умею писать! Но нет у меня сейчас ни радости, ни бодрости, ни уверенности.

В Москве весело живут. Я боюсь Москвы. Там я больше бы имел денег, больше пил и гулял.

Сейчас Детиздат прислал иск на семьсот пятьдесят рублей, я им не написал о Ташкенте. Путался все лето среди трех сосен. Роман все же пишу, но когда кончу? Ужас! Идти в газету? Не хочется. А деньги нужны: калош нет, ботинок, костюма. Не надо мне так много пить. Плохо. Худо. Скоро, через два дня, – тридцать лет.

Опять нет денег. Я устаю от этих постоянных финансовых колебаний. Кто виноват? Я сам.