Из разговоров Густава Яноуха с Францем Кафкой

– В повести так много солнца и хорошего настроения. Здесь так много любви, хотя о ней вообще-то не говорится.
– Это не в повести, а у объекта повествования, у молодости. Она полна солнца и любви. Молодость счастлива, потому что обладает способностью видеть прекрасное. Когда эта способность утрачивается, начинается безнадежная старость, увядание, несчастье.
– Стало быть, старость исключает всякую возможность счастья?
– Нет, счастье исключает старость. Кто сохраняет способность видеть прекрасное, тот не стареет.

Предметы фотографируют, чтобы изгнать их из сознания. Мои истории – своего рода попытка закрыть глаза.

Стало быть, старость исключает всякую возможность счастья?
– Нет, счастье исключает старость. Кто сохраняет способность видеть прекрасное, тот не стареет.

Выход в свет любой моей мазни всегда наполняет меня тревогой.

Но больше всего – свет. Свет отвлекает внимание.
– Возможно, он отвлекает от мрака внутреннего мира. Хорошо, когда свет берет верх над человеком. Если бы не было этих страшных, бессонных ночей, я бы вообще не писал. А так я все время осознаю свое мрачное одиночное заключение.

День – великий волшебник.

– По вашему мнению, пресса не служит истине.
– Истина относится к тем немногим действительно великим ценностям жизни, которые нельзя купить. Человек получает их в дар, так же как любовь или красоту. Газета же – товар, которым торгуют.
– Значит, пресса служит оглуплению человечества.
– Нет, нет! Вс?, в том числе и ложь, служит истине. Тени не гасят солнца.

– Вы не верите в силу масс?
– Я вижу ее, эту бесформенную, казалось бы неукротимую силу масс, которая хочет, чтобы ее укротили и оформили. В конце всякого подлинно революционного процесса появляется какой-нибудь Наполеон Бонапарт.
– Вы не верите в дальнейшее развертывание русской революции?
– Чем шире разливается половодье, тем более мелкой и мутной становится вода. Революция испаряется, и остается только ил новой бюрократии. Оковы измученного человечества сделаны из канцелярской бумаги.[20]

Когда «Титаник» шел ко дну, его оркестр продолжал играть. Так отчаяние лишается почвы.

Перо ведь только сейсмографический грифель сердца. Им можно регистрировать землетрясения, но не предсказывать их.