История жизни, история души. Том 1

мне не придётся вас вспоминать, ибо буду помнить.

Изредка, с чувством нежности и досады, получаю Асины письма на нарочитых клочках бумаги, без начала, без конца, где под копирку, где — оригинал, какие-то скифские могильники. Роешься, роешься, пока набредёшь, да и то не всегда, на какое-нибудь бронзовое украшение, да и то не угадаешь, где и зачем его носили. В ней очень много маминого, но искривлённого и изуродованного до неузнаваемости, они схожи и несхожи, как здешняя корабельная сосна и карликовое японское деревцо. Маму я всегда как-то гордо люблю, а Асю совсем не так, иначе. И потом Ася со всем её бесспорным благородством, цепка и гибка, чего в маме совсем не было.

Пасху мы немножко справили — Ада спекла куличик, наши две несовершеннолетние курицы снесли за три недели три яйца, и в субботу удалось достать немного творога, так что всё было честь честью, даже с вашими цикламенами.

Читать не успеваю, в кино не хожу, нигде, кроме работы, не бываю, но зато постоянно мысленно говорю с вами и, выговорившись, сажусь за письмо. Ну и выходит, что писать почти нечего.

Крепко целую вас и люблю, дорогие мои, постоянно с вами и, здравому смыслу вопреки, всё равно верю, что мы встретимся!

Лиленька, Вы пишете об амнистии и о том, чтобы я написала о себе Ворошилову. Амнистия ко мне не относится, и Ворошилову я писать не буду. Я не одна в таком положении, и «дело» моё никого не заинтересует. Кроме того, по-честному говоря, я не считаю, что вообще могу подойти под какую-либо амнистию, т. к. вины никакой за собой не знаю и «простить» меня нельзя! Но вот Асе может быть облегчение, т. к. я слышала (но не знаю ещё, насколько это достоверно), что инвалиды будут иметь право на выезд. Это было бы чудесно, ей ведь там так тяжело живётся!

9 марта мы вместе со всей страной провожали в последний путь товарища Сталина. Всё население села собралось на маленькой площади перед трибуной, слушали траурный митинг на Красной площади, и Москва была близко, как никогда. Всем было очень грустно, многие плакали, особенно во время речи Молотова. Странным казалось всё это, нереальным, и эти траурные знамёна, и имя Сталина в сочетании со словом «смерть» — взаимоисключающие слова! Вообще же смерть я пойму, наверное, тогда, когда сама умирать буду. А так -все ушедшие мне дорогие всё равно живут, во мне и со мною.

Новый год мы с Адой встретили вдвоём, начерно, усталые, но дружные, немножко выпили, немножко закусили и легли спать сейчас же после того, как Новосибирск поздравил нас с Новым годом по радио. Собираемся ещё раз встретить его хоть по старому стилю, по-настоящему, с ёлкой, чистые, отдохнувшие и даже нарядные. Надеемся, что нам это удастся. Ведь из-за моего расписания работы мы никогда ничего толком не празднуем!

Каждый день, каждую минуту я зову на помощь чудо, которое вернёт меня в мир живых, в нормальную, осмысленную жизнь, когда я буду делать, видеть, слышать, а не мечтать, вспоминать и представлять себе! И сама не пойму, дура ли я с этим самым своим ожиданием чудес или умница, знающая, что правда и право своё возьмут? Нет, кажется, всё-таки дура!

В-третьих, я не писательница потому, что дико требовательна к себе, до такой степени, что с первых же строк перестаю понимать, «что такое хорошо, что такое плохо», и в поисках лучшего дохожу до белиберды самой очевидной, в чём неоднократно убеждалась, набредая на какую-нб. старую тетрадь с какими-нб. попытками чего-то.

Вообще пришла к выводу, что писатели, самые лучшие, самые настоящие, - в большинстве случаев очень злые люди. Дар наблюдательности — злой дар. Тургеневские герои, за исключением нескольких девичьих образов, — написаны так, будто у автора личные счёты с каждым из них. А Лев Толстой-то какой злой! И вообще — чем лучше, тем злее. Добрые только Горький да Роллан, Чехов же был бы злым, да жалко людей огорчать, читающих и написанных.

Я, пожалуй, только в последние годы по-настоящему доросла до Толстого, а уж если доросла, то до Бальзака нужно опять в детство впадать.