Песнь Ахилла

– Назови хотя бы одного героя, который был бы счастлив.

Я задумался. Геракл сошел с ума и убил всю свою семью; Тесей потерял невесту и отца; детей Ясона и его новую жену убила жена старая; Беллерофонт поразил Химеру, но стал калекой, свалившись с Пегаса.

– Вот и не назовешь.

– Не назову.

– Знаю. Тебе ни за что не дадут быть и великим, и счастливым. – Он вскинул бровь. – Хочешь секрет?

– Хочу. – Таким я его любил.

– Я буду первым. – Он взял меня за руку, приложил свою ладонь к моей. – Обещаешь?

– А почему я?

– Потому что это все – из-за тебя. Обещай мне.

– Обещаю, – сказал я, растворившись в его румянце, в пламени его глаз.

– Обещаю, – эхом откликнулся он.

– Я не смогла подарить ему божественной жизни, – говорит она.

Голос у нее хриплый, отяжелевший от горя.

Но ты подарила ему жизнь.

Она долго не отвечает, просто сидит, и в глазах ее сияют последние блики умирающего солнца.

– Все, – говорит она.

Сначала я ничего не понимаю. Но затем вижу гробницу и надпись, которую она сделала на камне.

АХИЛЛ – написано на нем. А рядом – ПАТРОКЛ.

– Иди, – говорит она. – Он ждет тебя.

Хирон сказал однажды, что деление людей на народы – худшее изобретение смертных.

Скажешь, кто тебя ранил?
Я думаю, не сказать ли «ты».

Во тьме две тени тянутся друг к другу сквозь безысходный, тяжелый мрак. Их руки встречаются, и свет изливается потоком – будто солнце рассыпало сотню золотых фиалов.

Он сам собирает мой прах, хотя это обязанность женщин. Он ссыпает его в золотой фиал – самый красивый, какой нашелся в стане, – и оборачивается к глядящим на него ахейцам:

– Когда я умру, смешайте наш прах и похороните нас вместе.

Нам было всего по двенадцать лет, мы были еще слишком малы, чтобы долго печалиться.

Я бы узнал его по прикосновению, по запаху, я узнал бы его вслепую – по тому, как он дышит, по тому, как его ноги ступают по земле. Я узнал бы его даже в смерти, на самом краю света.

Это единственное мое воспоминание о матери, и оно до того золотое, что я почти уверен, будто его выдумал.

говорил что думал и не понимал тех, кто поступал иначе. Кто-то, конечно, мог счесть его простаком. Но разве умение сразу во всем дойти до самой сути – не божественный дар?