Боль/шинство

Мир велик, есть в нём океаны, пустыни, горы — и обидно всю жизнь просидеть в болоте, наслаждаясь уникальностью его фауны.

мы думали, что на смену советскому придёт русское, но на смену советскому пришло мёртвое.

— Но зато эта система, — сказал режиссёр, — дала этим вашим Галеснику, Царенко, Рыгоренко — прожить свои лучшие годы достойно и почувствовать себя людьми, нет?
Я и с этим согласился. Но всё-таки... всё-таки, понимаете, попробовал я объяснить ему, это всё было довольно второсортно, включая разнузданный секс. И могло существовать только в той системе. И начисто потеряло смысл, как только она исчезла. Сегодня всё вот это — декабристы, авторская песня, интеллектуальное кино, младшие научные сотрудники, котельные, Окуджава и Эйдельман, — сегодня всё это не работает, всего этого недостаточно, это имело смысл только в душных семидесятых. Я очень хорошо всё это помню, все эти горящие зимние окна и полупустые вечерние улицы, по которым все уютно спешат с работы, на которой уютно ничего не делали. Всё это был пряничный домик, и когда он рухнул — все мы остались наедине с адом.
— Вот! — сказал режиссёр. — Вот это и попробуйте объяснить в финале. А то финала, честно говоря, пока нет.
И я со спокойной совестью внутренне отказался от этой работы. Мы договорились ещё раз встретиться, но без особенного энтузиазма. Ведь финала действительно нет, или, по крайней мере, он не просматривается.
24 февраля я проснулся в три часа ночи от непонятного толчка, — как всегда просыпаюсь в нужное время, — заглянул в айфон и понял, что финал у меня есть.

Советский Союз, знаете — он был вроде старой училки, которая была, конечно, дура и авторитарий, и ходячий анахронизм. Но она по крайней мере пыталась сдержать натиск шпаны. В 1991 году училку убрали на пенсию. И больше отличников защитить некому.

— Вы просто ещё не видите, — сказал я. — И не дай вам бог увидеть. Поймите, что вместе с диссидентами победили и гэбисты, прокуроры, милиционеры, следователи, которые за ними прилежно охотились.

— Понимаете, — раскололся наконец режиссёр. — Я действительно всё никак не чувствую главного, ради чего это стоит снимать. Я думал, вы мне подскажете, но вы, судя по всему, сами не знаете. Я хочу, чтобы это было кино про героев. Про победителей. Я даже хочу назвать его «Победители».
— Сейчас вам никто не даст такое снимать, — предупредил я на правах старшего товарища.
— Я же не про сейчас, — поморщился режиссёр. — Это год писать, потом год готовиться и искать деньги... А через два года, поверьте, будет самое время это снимать. Сейчас всё ускорится, не знаю, как именно, но ускорится очень сильно.
— Мне не кажется, что они победители, — сказал я осторожно. — Мне кажется, они были порождением сложной системы, такой перегретой теплицы, потом они, как пальма, эту теплицу разрушили — но могли существовать только в ней. И никакие они не победители, они победили в конечном итоге только самих себя.

Стал распространять их и познакомился на этом с молодёжью, в кругу которой неожиданно встретил уважительный интерес. Он требует, чтобы его не берегли, вовлекали в митинги и в распространение «антисоветской литературы». Генерал — довольно своеобразный подпольщик, сочетающий абсолютную бескомпромиссную храбрость с наивностью, доходящей до глупости. На диссидентских собраниях он говорит много дельного, но ещё больше смешного. Его воспринимают как деда Щукаря. Незадолго до собственной смерти, когда с работы выгоняют его сына, он впервые задумывается — и разочаровывается в любом правдоискательстве.
— Чего нам всем надо? — говорит он. — Был бы я нормальный офицер, всё для этого было… Куда мы молодых тянем? Плетью обуха не перешибут. Сам себя погубил и сыну жизнь испоганил…
Эта эскапада вызывает в кружке московской молодежи долгую дискуссию о том, что народу никакое инакомыслие не нужно. «Вот он, народ — Рыгоренко! Ровно такой, как о нём думают: своя рубашка ближе к телу. И даром ему не нужна никакая свобода».
Но на демонстрацию по случаю ввода войск в Чехословакию опустившийся и постаревший Рыгоренко выходит вместе со всеми. И ему безмолвно уступают место в строю, потому что запретить человеку подвиг, хотя бы и самый бессмысленный, не может никто.

. В его картине мира КГБ — воплощение дьявольских сил, превратившее Россию в некое подобие улавливающего тупика: здесь гибнет любая идея, погибнет и коммунистическая. Тормоз мирового развития — именно Россия, иначе катастрофа неизбежна.

Но есть один вполне здравомыслящий человек, уверенный, что Комитет Государственной Безопасности — прямые наследники не только Третьего Отделения, но и опричнины. Это историк, пишущий глобальный труд о русской тайной полиции. Находиться в психушке он даже рад — это для него самое безопасное место.

— Я другого не понимаю, — говорит Рыгоренко. — Почему мы врага не боялись, а вот этих, из СМЕРШа, — боялись? Почему я их до сих пор боюсь?
— Это как раз просто, — говорит психиатр. — Чего хочет враг — мы более или менее понимаем. А вот чего хотят эти — лично я сказать не возьмусь.