Время после. Освенцим и ГУЛАГ: мыслить абсолютное зло

Так, подлинный «текст» литературы Беккета заключен не в репликах или диалогах, а в долготе пауз, прерывающих движение и речь героев, удерживая тишину мира «после катастрофы».

Персонаж силится собрать себя, но это не удается, более того, это самособирание приводит к новому распаду, еще, может быть, более разрушительному.

Ведь Бог не пришел не потому, что он мертв, а потому, что всё закончилось и ему больше не нужно приходить…

Поскольку разрушить индивидуальность — значит уничтожить самопроизвольность, способность человека начать нечто новое, исходя из собственных внутренних ресурсов, нечто такое, что нельзя объяснить, как простую реакцию на внешнюю среду и события.

Не власть легитимируется, а имение власти, т. е. есть легитимация правящего лица. Должность – вот что харизматично и сексуально![196] Недостаточная легитимация политического авторитета отражается в психологических нарушениях, от которых политик страдает, что ведет его к недооценке других, потере веры в собственные силы, нигилизму и даже к меланхолии (болезни тиранов).[197]

Однако начиная с первого перестроечного периода и вплоть до сегодняшнего дня чудодейственность власти резко упала, основной потребитель чудес – так называемое постсоветское сознание впало в апатию и отчаяние. Итак, чудо устранено – гражданское общество по мере формирования на наших глазах больше не надеется на чудо, точнее, оно в нем не нуждается.

Сегодня эта секретность выглядит крайне наивной игрой и, в сущности, построена на эффекте запугивания возможных противников.

Причем, что интересно, власть полагает, что вместе с властью она получает право говорить от имени «общего чувства».

Если все действуют с точки зрения «здравого смысла», а очаг его мы находим в высшем должностном лице, то в таком случае мы имеем дело с идеальным дискурсом авторитарной власти.

Традиционный тип отечественной власти никак не изменился. Это все те же основные приемы, которые когда-то были объявлены Достоевским: тайна, чудо, авторитет.