Психоанализ и революция: критическая психология для освободительных движений

Его основной принцип свободной ассоциации, например, создан, чтобы сделать для анализандов очевидным то, о чем они не могут говорить, а не для того, чтобы дать им иллюзию, будто когда-то они смогут сказать что угодно.

К нашей болезни мы должны относиться как к симптому своих жизней, а не как к указанию на наши личные патологии.

Перенос — ловушка и вместе с тем возможность избежать этой ловушки. Он в точности повторяет модель прошлых отношений, чтобы будущие отношения могли стать иными.

Правда полусказанна, но этого достаточно, чтобы открыть новые пути желания.

Психоаналитик обладает знанием о природе языка, но не о конкретном уникальном способе анализанда использовать собственные означающие для структурирования своей фантазии и отношений с другими.

Нас не должен удивлять сверхмаскулинный и мизогинный элемент мужской модели неолиберального ультраправого движения. Современная форма капитализма нуждается в мачизме как в обязательном условии субъективности. Борьба с этим мачизмом и другими проявлениями патриархата — это способ субъективного подрыва капитализма. Именно по этой причине, не говоря о многих других, феминизм представляет такую угрозу современным порядкам власти, которые сейчас, как и раньше, загадочным образом напоминают то, что Фрейд выразил в мифической фигуре деспотического отца первобытной орды, отразив назад, в доисторические времена, патриархальную буржуазную нуклеарную семью модерного капиталистического общества. Эта мысль была глубоко идеологической, но сейчас она кое-что сообщает нам о сути буржуазной сексуализированной мачистской идеологии.

Реальное сведение желания к влечению, а затем идеологическое сведение влечения к инстинкту превращают наше человеческое творчество, наше символически обусловленное отношение к другим во что-то, что работает объективным, негибким, машинальным и бессмысленным образом. Наши тела и части наших тел превращаются в отчужденные локусы немых, глухих и слепых биологических процессов, которые мы либо фетишизируем, либо воспринимаем как угрозу. Радикальные борцы за права «людей с ограниченными возможностями» в связи с этим обращают внимание на то, как определения «глухой», «немой» и «слепой» выполняют роль идеологически заряженных — иногда даже сводящих субъектов к объектам — означающих недочеловечности тела, недостающего до «нормального», которое, говорят нам, необходимо, чтобы работать и производить прибавочную стоимость для наших нанимателей.

При капитализме идеологизация и отчуждение превращают жизнь в смерть, во влечение к смерти, а коммуникация приводит к овеществлению и коммодификации людей, их созидательного труда и объектов желания.

Вместо того, чтобы требовать больше секса, мы должны изучить, как и почему наслаждение в сексе связано со страданием и каким образом секс, источник жизни, обращается против нас и функционирует как элемент влечения к смерти. Чтобы развернуть влечение обратно, в сторону жизни, мы должны артикулировать его с помощью самого человеческого из феноменов — желания.

Как сказал один мудрый прозаик-коммунист, «любовь — пожалуй, лучший вид обладания, а обладание — худший вид любви».[2]