Под сенью дев, увенчанных цветами

Чтобы смириться с действительностью, все мы вынуждены пестовать в себе маленькие сумасбродства.

Нет такого муд­реца, — сказал он, — кто бы в молодости не произносил речей или не совершал поступков, о которых потом ему не захочется вспоминать и которые он рад был бы стереть из памяти. Но об этом совершенно не нужно жалеть, ведь нельзя достичь мудрости — насколько это вообще возможно — если сперва не пройдешь через все нелепые или отвратительные воплощения, пред­шествующие этому, последнему. Я знаю, некоторым молодым людям, сыновьям и внукам выдающихся людей, воспитатели со школьной скамьи привили благородство духа и душевную деликатность. Вероятно, этим юношам нечего вычеркивать из своей жизни, они могли бы обнародовать за своей подписью всё, что сказали, но они ведь нищие духом, бессильные потомки­ доктринёров, и мудрость их — бесплодная мудрость отрицания.­ Мудрости нельзя научить, к ней можно прийти только самостоя­тельно, и никто не может проделать за нас этот путь, не может нас от него избавить, потому что мудрость — это точка зрения на всё вокруг. Те жизни, которыми вы восхищаетесь, то поведе­ние, что представляется вам благородным, не были предначертаны отцом семейства или наставником, им предшествовали совершенно другие начальные шаги, совершенные под влиянием зла и пошлости, царящих вокруг. Каждая такая жизнь — борьба и победа. Я понимаю: трудно признать нас в тех, какими мы были в начале жизни, и зрелище это не из приятных. Но отворачиваться от него нельзя: оно подтверждает, что мы в самом деле жили, что по законам жизни и разума мы извлекли из обыденности мастерских и художественных кружков, если речь идет о живописце, какой-то опыт, который всё это превосходит

Вот по­чему лучшая часть нашей памяти — вне нас, в порыве дождя, в затхлом комнатном запахе или в дыхании вспыхивающего огня;­ она повсюду, где мы натыкаемся на ту частицу нас самих, кото­рую за ненадобностью отверг наш разум; это лучшее, последнее­ из того, что приберегло про запас наше прошлое; это то, что уме­ет исторгнуть у нас слезы, когда мы, казалось бы, уже разучились плакать. Вне нас? Нет, внутри — но забвение, долгое или недолгое, скрыло эту часть памяти от нашего взгляда.