Галина Юзефович рекомендует

Если вас в самом деле интересует короткий и простой ответ на вопрос, вынесенный в заглавие развернутого эссе англичанки Оливии Лэнг (российский читатель знает ее по книгам «Одинокий город» и «Под поверхностью»), то будьте готовы к разочарованию: его вы не получите. Все герои Лэнг (в фокусе ее внимания шесть важнейших американских литераторов ХХ века) пьют по разным причинам.
Впрочем, сквозь множество различий во всех сюжетах писательского пьянства, которые прослеживает и разворачивает перед читателем Оливия Лэнг, проступает нечто общее...

Действие «Теней тевтонов» разворачивается сразу в двух эпохах и замкнуто вокруг одного магического артефакта — принадлежащего Сатане (здесь он выступает под именем Бафомета) проклятого меча, которым, по преданию, некогда отсекли голову Иоанну Крестителю.
Коммерческая, массовая, «блокбастерная», если угодно, природа романа ни в малой мере не означает автоматически отсутствия в ней по-настоящему мощных элементов и художественной глубины. Величественные батальные сцены в тексте Иванова выстроены с подлинно толкиновским эпическим размахом и в этом качестве, в общем, не имеют аналогов в отечественной литературе постсоветского времени.

Жанр романа, пожалуй, ближе всего к альтернативной истории. В мире, описываемом Александром Соболевым, Гражданская война закончилась победой белых. Разбитые остатки большевиков утянулись в маленькую Латвию, где за железным занавесом якобы процветает «самое справедливое в мире государство рабочих и крестьян», а на остальной территории Российской империи неизменный, как в музее, сохраняется старый, дореволюционный режим.

Соболев — филолог, специалист по русской литературе первой половины ХХ века, и этот факт его биографии становится понятен, в общем, с первых же строк его дебютного романа. Текст в «Грифонах» причудливо переливается отсылками то к Набокову, то к Булгакову, то к Олеше, а то и, например, к Сергею Малашкину. И, как это бывает только у подлинных, глубоких знатоков, вся эта литературная филигрань, все это жонглирование скрытыми и явными цитатами не выглядит у Соболева ни натужно, ни искусственно.

Ошарашивающе разнообразная и при этом безупречно целостная, обнаженно искренняя и причудливо изобретательная, наивная и мудрая, пугающая и уютная — книга Аллы Горбуновой словно намеренно ускользает от любых однозначных эпитетов, или, вернее, вмещает их все, оставаясь в то же время чем-то неизмеримо большим и попросту иным. И именно эта принципиальная неопределимость, эта волнующая многозначность со всей определенностью позволяет назвать сборник «Конец света, моя любовь» одной из главных — если не главной — книгой нынешнего года.

Самуэль Поцци, выходец из буржуазной семьи осевших во Франции итальянских протестантов, был фигурой яркой даже по меркам своего исключительно щедрого на яркие фигуры времени (Поцци родился в 1846-м и погиб в 1918-м, так что годы его расцвета пришлись на знаменитую belle epoque — золотой век в первую очередь французской, но и всей европейской культуры в целом). Красавец, вольнодумец и переводчик Дарвина (именно он впервые познакомил французского читателя с работой «Выражение эмоций у людей и животных»), любовник, а после ближайший друг несравненной Сары Бернар, друг и собеседник едва ли не всех парижских селебрити, Поцци в то же время оставался одним из крупнейших хирургов своего времени, основоположником гинекологии, а главное — подлинным революционером в вопросах асептики и антисептики. Именно это сочетание кропотливой, будничной работы врача в большой государственной больнице с сопричастностью ослепительной светской жизни Парижа рубежа веков делает Поцци идеальным для Барнса героем — колоритным и самодостаточным, но в то же время способным обеспечить отличную «точку входа» в свою эпоху.

Согласно Аристотелю, мир состоит из четырех первородных материй — земли (ге), воды (гидора), огня (пироса), воздуха (аэра), и пятой, отвечающей за их взаимодействие — эфира. Материя по природе своей безвидна и инертна, и для того, чтобы она приняла определенную форму, требуется усилие духа — только он способен придать ей осязаемые, зримые и осознаваемые черты. Эти идеи, изложенные в первую очередь в самой темной и загадочной из книг Аристотеля, «Метафизике», легли в основу романа главного, пожалуй, фантаста современной Польши Яцека Дукая.

Компания старых друзей-однокурсников, уединенный дом у озера в заповедной шотландской глуши, Новогодняя вечеринка, алкоголь, наркотики, еще алкоголь, снежная буря, многолетней выдержки взаимные счеты и обиды, грязные тайны, обманутое доверие — и итогом всего, разумеется, становится труп со следами насильственной смерти.

«Охотничий дом» начинается в точности как «Кто не спрятался» Яны Вагнер, однако в той точке, где Вагнер сворачивает в сторону тонкой и нервной психологической прозы, Фоли выбирает тропинку понакатанней и выруливает к образцовому герметичному детективу. Ограниченный круг подозреваемых (время от времени автор пугает героев, а вместе с ними и читателя намеками на скрывающегося по соседству маньяка, но делает это не слишком убедительно), занесенные снегом дороги, исключающие возможность коммуникации с внешним миром, сумрачный, исполненный скрытого драматизма шотландский пейзаж.

«Горбун лорда Кромвеля» — первая часть классического цикла, написанного историком Кристофером Сэнсомом и после долгого перерыва вновь выходящего на русском — несет на себе вполне выраженный отсвет настоящей серьезной словесности. Его героев никак не назовешь плоскими и одномерными, интригу — линейной и механистичной, а любовно воссозданный автором антураж Англии времен короля Генриха VIII порой оказывается едва ли не интереснее собственно детективного расследования.

Жизнь ребенка в гомосексуальной семье большинство наших соотечественников представляют с трудом, а меньшинство — еще и с отвращением, помноженным на негодование. И для первых, и для вторых «Дни нашей жизни» молодого (на самом деле совсем юного — едва совершеннолетнего) автора Микиты Франко станут и обстоятельным экскурсом в эту не прозрачную для стороннего взгляда область, и, хочется верить, мощнейшей прививкой от гомофобии. Потому что главная идея, которую очень убедительно и доходчиво транслирует своей книгой Франко, формулируется примерно так: вопреки всем догадкам и жгучим подозрениям, жизнь ребенка в счастливой и гармоничной гомосексуальной семье по-хорошему скучна, обыденна и разочаровывающе нормальна.

Ощущение близкой катастрофы начинает формироваться в романе с первой же страницы. Двенадцатилетний Дэниэл, сын разведенных родителей, с такой неистовой страстью ждет поездки с отцом на телестудию, где тот работает плотником, что уже в самой силе его предвкушения считывается какая-то смутная угроза. Стаккато медленно нарастает: отец Дэниэла Фрэн Хардести — талантливый и явно неординарный человек, тем не менее, совершенно не заслуживает доверия. Он лжет в большом и по мелочи, он постоянно влипает в истории, а его предстоящая поездка с сыном вызывает у матери Дэниэла самые дурные предчувствия. И хотя поначалу все складывается гладко (едва ли не впервые в жизни Фрэн приезжает за сыном без опозданий), очень быстро поездка оборачивается катастрофой — сначала локальной, а после глобальной, необратимой и по-настоящему страшной.

Уже в самом начале своей книги знаменитый культуролог и библиограф, директор Национальной библиотеки Аргентины Альберто Мангель предостерегает читателя от соблазна смешать историю чтения с историей литературной критики или собственно литературы. История чтения — это в первую очередь история читателей, бесконечно протяженного во времени и пространстве сообщества, включающего в себя представителей самых разных народов и культур. Различные принципы и подходы, методики обучения и способы рефлексии, а кроме того физиология, культурология и философия процесса, — чтение у Мангеля становится объектом всестороннего вдумчивого и в высшей степени доброжелательного исследования.

Несмотря на формальное сходство со всеми великими текстами о первом опыте любви, в действительности роман Салли Руни им совершенно перпендикулярен. Едва ли не впервые в истории мировой литературы она решается показать первую любовь как заведомо конечный, а потому болезненный и вместе с тем нормальный и здоровый процесс. И именно это (а вовсе не только превозносимые многими критиками цепкая наблюдательность и фактологическая точность) делают Салли Руни главной на сегодня писательницей поколения миллениалов — первого, в сущности, поколения, принявшего идею отношений как чего-то, имеющего естественный жизненный цикл, рождающегося и умирающего в свой срок. Поколения, воспринимающего несчастливую любовь как драму, но никак не трагедию.

В первое постсоветское собрание сочинений Агаты Кристи, публиковавшееся на протяжении 90-х годов, контрафактным образом вошло несколько романов ее старшей современницы Патриции Вентворт — и этот факт многое нам сообщает о творчестве последней. В самом деле, романы о бывшей гувернантке, а ныне частном сыщике мисс Мод Сильвер, увлеченной вязальщице и любительнице викторианской поэзии, напомнят читателю истории о любопытной старой деве мисс Марпл (она, кстати, мелькает на страницах одного из романов Вентворт в виде камео). Доброжелательная, практичная, небогатая, во многих отношениях трогательно простодушная, но вместе с тем удивительно прозорливая и наблюдательная мисс Сильвер воплощает собой традиционные — такие основательные и надежные — добродетели английского среднего класса.

Первый (и сразу неимоверно успешный) роман известного орнитолога Делии Оуэнс тоже рассказывает о бегстве к природе, только, если так можно выразиться, в обратном направлении. Его героиня Киа с детства живет отшельницей на болотах, и ее лучшие друзья — тамошние рыбы, птицы и земноводные. Однако, взрослея, Киа вступает в контакт с человеческим миром, встреча с которым для нее становится таким же определяющим дальнейшую судьбу испытанием, каким поход по юго-западной тропе оборачивается для четы Винн.

В своей автобиографической повести создатель «Мухи-Цокотухи» и «Бибигона» Корней Чуковский рассказывает о не самом простом для него времени. Незаконнорожденный сын прачки, в тринадцать лет герой оказывается изгнан из Одесской гимназии по так называемому «закону о кухаркиных детях», фактически закрывавшему выходцам из низших классов доступ к образованию. Однако пережив краткий период безделья и отчаяния, герой берет себя в руки, находит работу начинает учиться самостоятельно. Смешная, полная точных исторических деталей, изумительно яркая по языку книга Чуковского — это одновременно и роман взросления, и нарочито непафосная, но от этого еще более убедительная история победы над обстоятельствами, и волшебное окошко в солнечный мир Одессы рубежа XIX-XX веков.

Анне-Катрину Вестли называют «бабушкой всей Норвегии», а на ее книжках выросло уже несколько поколений читателей по всему миру. Герои самого известного цикла Вестли — это семья, состоящая, как можно заключить уже по названию, из мамы-домохозяйки, папы-водителя, их восьмерых детей (все с именами на букву «М») и бабушки, переехавшей к ним из деревни. Все они ютятся в крошечной квартирке — одна комната и кухня (которая на ночь превращается в родительскую спальню), донашивают друг за другом одежду и полностью зависят от папиного грузовика — единственного источника семейных доходов. Однако все это вовсе не исключает веселья, игр, приключений и даже поездок в отпуск к морю — на том самом грузовике, естественно.

Мы привыкли думать о дневнике Анны Франк, еврейской девочки из Амстердама, погибшей от рук нацистов, в первую очередь как о памятнике жертвам Холокоста. С этим не поспоришь, однако помимо прочего «Дневник» Анны — это еще и очень живой, обаятельный и трогательный человеческий документ, живой голос тринадцатилетнего подростка, на два бесконечных года оказавшегося запертым в тесной квартирке, в постоянном страхе и зачастую без самых необходимых вещей. Мы знаем, что история Анны закончилась трагически, однако свою персональную битву — за образование (все время в Убежище Анна продолжает учиться), за отношения с близкими, за право на самоуважение, за душевное здоровье — за распорядок дня, в конце концов, она выигрывает с блеском, подавая нам всем пример стойкости в самых драматичных обстоятельствах.

Среди сокровищ русской классической литературы не так много текстов по-настоящему смешных. Тем ярче на этом сумрачном фоне сияет звезда Аркадия Тимофеевича Аверченко, одного из самых остроумных писателей всех времен и народов. Большинство читателей знает Аверченко по его рассказам (самый знаменитый из них, «Неизлечимые», обогатил нашу речь крылатым выражением «и все заверте…»). Однако помимо них перу Аверченко принадлежит еще и роман «Шутка Мецената», написанный в самые тяжелые первые годы эмиграции и, возможно, именно в силу этого буквально до краев наполненный ясным, немного ностальгическим светом.

Безобидный на первый взгляд розыгрыш, придуманный компанией обаятельных бездельников-интеллектуалов просто в качестве развлечения, оборачивается для шутников нежданными потерями, в то время как их доверчивая жертва, не осознавая того, остается в выигрыше. И хотя в конце концов героев немного жаль, в процессе чтения вам будет ужасно смешно, а многие пассажи вы наверняка захотите прочесть вслух родным.

Зачем сорокалетний чиновник министерства финансов Иван Александрович Гончаров отправился в далекое и рискованное плаванье на борту фрегата «Паллада», толком не понимал ни он сам, ни его современники, знавшие Гончарова как человека, тяготеющего в первую очередь к комфорту и размеренности. Сам он впоследствии мог объяснить свое внезапное решение стать секретарем главы экспедиции Евфимия Путятина лишь детской любовью к приключенческими романами Фенимора Купера. И тем не менее в 1852 году, повторив в некотором смысле подвиг толкиновского хоббита Бильбо Бэггинса, Гончаров взошел на борт корабля для того, чтобы совершить путешествие вокруг Европы, Африки и Азии, увидеть Портсмут, Мадейру, Мыс Доброй Надежды, а потом и куда более экзотические Манилу, Сингапур и Нагасаки. Книга его путевых очерков — остроумная, наблюдательная, полная очаровательных анекдотов, ярких портретов попутчиков и зарисовок «туземной» жизни, обладает всеми достоинствами «воображаемого путешествия» в духе жюль-верновского Паганеля: сидя в уютном кресле, мы можем в полной мере насладиться радостями и тревогами дальнего плавания на огромном паруснике.

Николай Лесков — едва ли не самая одинокая фигура в русской литературе второй трети XIX века. Он был одинаково чужим и неприятным и для тогдашних «западников», и для их противников «славянофилов», и, возможно, именно поэтому его тексты — нарочито «внепартийные», написанные поперек любой идеологической повестки, сегодня кажутся нам такими живыми и актуальными. «Соборян» сам Лесков считал своим главным и лучшим текстом — и, в общем, небезосновательно. Смешной, трогательный и обстоятельный рассказ о жизни двух священников и одного дьякона в вымышленном идиллическом провинциальном Старгороде, погружает читателя в неторопливую жизнь русской провинции. А совершенно особый, ни на что не похожий лесковский язык, почти буквально воспроизводящий живую, нелитературную тогдашнюю речь, позволяет почувствовать описанную эпоху буквально на вкус.

Обратите внимание, что помимо увесистых «Соборян» у Лескова есть множество текстов покороче, которые отлично подойдут для вечернего чтения вслух с детьми (особенно хороши в этом качестве «Привидение в Инженерном замке», «Зверь» и знаменитый «Неразменный рубль»).