Галина Юзефович рекомендует

Александр Стесин — безупречное, едва ли не гротескное воплощение русского интеллигента не советской даже, а досоветской (или, если угодно, внесоветской) закваски. Врач (Стесин работает онкологом в одной из нью-йоркских клиник), поэт (даже в нынешней — формально прозаической — книге один из разделов написан в стихах), писатель, интеллектуал-богоискатель, эмпатичный скептик, наблюдательный меланхолик. Фигура автора по-настоящему важна не для всех книг, но применительно к «Нью-йоркскому обходу» она — ключ ко всему, потому что жанр, в котором работает Александр Стесин, предполагает предельную персональность: это автофикшн или, как сам он не без иронии замечает, «смесь травелога с мемуаром на фоне медицинской тематики».

Впрочем, по отношению к прозе Стесина термин «автофикшн» с его акцентом на корень «авто» («о себе, про себя») не вполне корректен: большая часть текстов, вошедших в книгу, сфокусирована не на самом авторе, но на тех, кто его окружает: пациентах, коллегах, их родных и знакомых.

Гений, великий ученый, крупнейший лингвист современности, лучший лектор страны — ни одно из этих напыщенных определений не выглядит преувеличением по отношению к академику Андрею Анатольевичу Зализняку (1935-2017). Человек, поставивший точку в споре о подлинности «Слова о полку Игореве», исследователь берестяных Новгородских грамот (его ежегодные лекции в МГУ, систематизировавшие и комментировавшие находки каждого археологического сезона, были важнейшим событием не только научной, но и культурной жизни России), создатель «Грамматического словаря русского языка», легшего в основу поисковых алгоритмов «Яндекса», ироничный разоблачитель лженауки и неутомимый просветитель, Андрей Анатольевич вдобавок ко всему был еще и человеком поистине космического обаяния, любимым наставником и другом нескольких поколений отечественных и зарубежных ученых. Именно этой — не академической, но человеческой, персональной — грани его личности и посвящена в первую очередь книга лингвиста Марии Бурас. «Истина существует» — не столько полноценная биография, сколько мгновенный слепок памяти, попытка зафиксировать и отлить в тексте живой голос самого Зализняка, а также голоса близких ему людей, хранящих воспоминания о нем.

Книги канадского классика и вообще одного из лучших писателей ХХ века Робертсона Дэвиса в России известны определенно недостаточно. Хочется верить, что долгожданное переиздание самого известного его цикла — великой «Дептфордской трилогии», да еще и под одной (весьма стильной) обложкой сможет, наконец, изменить ситуацию к лучшему.

Запутанной и многослойной историей трех друзей юности, один из которых стал великим фокусником (или, возможно, настоящим чародеем), другой — таинственным историком, а третий — финансовым магнатом, в разные годы восхищались Джон Фаулз, Умберто Эко и Маргарет Этвуд; Робертсона Дэвиса называет среди своих учитетелй Нил Гейман. Дептфордская трилогия, одновременно утонченная и захватывающая, относится к числу тех редких книг, которые в равной мере обращаются и к интеллекту читателя, и к его бесхитростному желанию провалиться в головокружительную историю с множеством хитроумных ловушек и неожиданных сюжетных поворотов.

Ясная, увлекательная и афористичная книга Элизабет Уилсон исследует две сопредельные, но не идентичные области. С одной стороны, это собственно артистическая «богема» — обитатели воображаемой страны, рубежами которой, по мнению одного из ее обитателей, были «холод, голод, любовь и надежда». С другой — волнующий, всегда ностальгический, отчасти правдивый, отчасти ложный миф о ней.

Под «богемой» Уилсон понимает новый своевольный креативный класс, образовавшийся в конце XVIII века, когда художники всех типов оказались брошены на произвол рыночных отношений, окончательно отделившись от цеха ремесленников и одновременно лишившись поддержки состоятельных покровителей. Уилсон исследует историю этой социальной группы, одновременно одержимой жаждой признания и убежденной, что любой успех есть признак буржуазной вульгарности, сразу в нескольких плоскостях. В фокус ее внимания попадает и экономика культуры как таковой, и история идей, и социология городских сообществ (богема — всегда порождение мегаполиса), и культурология протеста и эпатажа, и биографии самых ярких представителей богемы двух веков — от звезды «веймарского декаданса» танцовщицы Аниты Бербер до реформатора театра Антонена Арто, от поэта Дилана Томаса до художника Джексона Поллока.

Небольшая книга (а вернее, изящный альбом) одного из величайших искусствоведов ХХ века Эрнста Гомбриха представляет собой расширенный комментарий к выставке, устроенной Британским музеем в его честь в 1995 году. Темой выставки, на которой были представлены и знаменитые шедевры из собрания музея, и работы куда менее известные, стала светотень — ключевой признак, некогда сформировавший европейское искусство и определивший его отличие от искусства китайского или египетского.

При взгляде на условно «реалистическую» картину наивный зритель чаще всего полагает, что художник изображает тени такими, какими видит их на самом деле: то легкими и размытыми, то четкими и резко очерченными, то поразительно разнообразными, как, к примеру, на знаменитой картине Караваджо «Ужин в Эммаусе» — подлинной энциклопедии теней. Однако в действительности то, как художники работали со светотенью, куда больше зависело от моды, авторской интенции и актуальных представлений о мире, чем от реальной формы предметов и типа освещения. Тени падающие не в ту сторону, чтобы придать композиции драматизма, тени, создающие дополнительный смысловой слой внутри картины, тени, нарушающие правила перспективы или, напротив, выстроенные с едва ли не математической точностью, становятся у Гомбриха самостоятельным — весьма деятельным и своенравным — персонажем истории искусства, ведущим свою блистательную родословную от древних мифов и платоновской философии.

Биография реки — жанр не новый: Темза, Дунай, Нил, река Святого Лаврентия и другие важные водные артерии неоднократно удостаивались подробных жизнеописаний. Новизна книги английской писательницы Оливии Лэнг (пару лет назад российские читатели высоко оценили ее книгу «Одинокий город») состоит в том, что она обращается к речушке более, чем скромной, известной лишь одним прискорбным обстоятельством: в 1941 году в ней утопилась Вирджиния Вулф. Это событие (а вместе с ним и сама фигура Вулф) становится, понятное дело, ключом ко всему путешествию Оливии Лэнг вдоль реки Уз от истока до устья, однако одной темой ее книга не исчерпывается. История и литература, фольклор и естествознание в причудливой пропорции смешиваются в «Путешествии под поверхностью» с персональным опытом и воспоминаниями, превращая книгу в любопытный гибрид автофикшна, увлекательного интеллектуального упражнения и развернутого элегического эссе.

Арабы очень гордятся первыми пятью веками своей истории, когда молодой и энергичный ислам со скоростью лесного пожара распростанялся по миру. Однако этот блистательный период слишком далеко отстоит от нас во времени и мало что сообщает нам об актуальном положении дел в арабских странах. Именно поэтому в своем монументальном труде британский историк Юджин Роган (российскому читателю он известен по книге «Падение Османской империи») обращается ко временам куда менее блестящим — к эпохе, когда арабскими землями правили чужестранцы: сначала турки-османы, после европейские державы, а затем — США и СССР, избравшие этот регион в качестве арены для своего прокси-противостояния. Глубокая, великолепно написанная и потрясающе фундированная (автор постоянно обращается к арабским источникам, нечасто попадающим в поле зрения европейских исследователей) книга Юджина Рогана читается как захватывающий исторический роман и позволяет по-новому взглянуть на события, разворачивающиеся на Ближнем Востоке и севере Африки в последние годы.

Редкая книга, которая совершенно не пытается понравиться. С первой же страницы автор вводит в повествование всезнающего и до поры безымянного рассказчика, на манер Вергилия сопровождающего читателя по всем закоулкам романного ада, а попутно — сюрприз! — всячески его оскорбляющего и с фехтовальной точностью жалящего в самые уязвимые места. Прорывая ткань художественной условности и обращаясь к читателю напрямую (причем по большей части в духе «А, кстати, слышь, ты…»), Анна Козлова словно бы напоминает ему, что главный в книге — вовсе не читатель, и автор — вопреки расхожему мнению — не обязан быть с ним милым, соответствовать ожиданиям, заигрывать и заглядывать в глаза.

Именно эта сумрачная и дерзкая гордыня, этот сдержанный бунт и составляют основу обаяния «Рюрика». Автор не просит у читателя любви — и уже одним этим вызывает интерес и уважение. Его юная героиня не рассчитывает на сострадание, и, вероятно, именно поэтому ей в самом деле хочется сострадать. А продернутая сквозь роман основная идея, в слегка упрощенном виде сводимая к тезису «все зло мира происходит из человеческой привычки поступать „правильно“, а не так, как хочется», отлично справляется с ролью несущего каркаса.

В конце февраля 1980 года великий мифолог, семиотик, философ и литературный критик Ролан Барт был сбит грузовиком возле собственного дома, и месяц спустя, так и не оправившись от полученной травмы, скончался в парижском госпитале Сальпетриер. Этот общеизвестный факт становится отправной точкой для «Седьмой функции языка» Лорана Бине — лихого постмодернистского действа, виртуозно балансирующего на протяжении пятисот с лишним страниц на стыке классического детектива и вдохновенного филологического капустника.

Американка китайского происхождения Рейчел Чу, молодой и перспективный профессор-экономист в Университете Нью-Йорка, принимает приглашение своего бойфренда и коллеги, профессора-историка Ника Янга совместно посетить свадьбу его лучшего друга, а после провести каникулы в Юго-Восточной Азии. Однако, соглашаясь на этот обманчиво невинный план, Рейчел не подозревает, что ее возлюбленный — без пяти минут наследный принц: он принадлежит к одной из старейших и богатейших семей Сингапура. Надо ли говорить, что многочисленные родственники Ника (а также все сингапурские красотки на выданье) не в восторге от девушки, с которой он приезжает в родной дом, и всеми способами пытаются спровадить ту, кого считают зарвавшейся охотницей за деньгами. Подогревает драму то, что ровно в этот момент мучительный разрыв с мужем переживает кузина Ника Астрид: их заключенный по большой любви брак рушится из-за слишком большой разницы в социальном и имущественном статусе супругов.

Прошлый роман ирландки Таны Френч «Тайное место» поражал редким сочетанием изысканной литературности и крепкой детективной интриги. Пожалуй, то же самое можно сказать и о новом ее тексте — с поправкой на то, что на сей раз баланс немного сместился в сторону детектива. Если «Тайное место» читалось как роман о взрослении, юношеской дружбе и первой любви с криминальной линией в качестве приятного бонуса, то «Тень за спиной» — это все же в первую очередь детектив, отличающийся от типовых образцов жанра несколько большей психологической тонкостью и глубиной.

Лиана Мориарти — автор редкий, чтоб не сказать уникальный: осознанно и с любовью эксплуатируя весь арсенал массовой прозы, она ухитряется раз за разом производить тексты, по отношению к которым ни один восторженный эпитет не покажется чрезмерным. Оставаясь серьезной и вместе с тем ироничной, нанося читателю эмоциональный удар под дых ровно в тот момент, когда он уже готовится сложить губы в насмешливую гримасу («Да-да, женская проза, все понятно»), Мориарти выдерживает безупречный баланс между честностью и оптимизмом. Каждая ее книга пронизана одновременно ощущением хрупкости человеческой жизни, отношений — да вообще всего, и заразительной верой в то, что маленькое, уязвимое, частное счастье вполне возможно и достижимо. В общем, если провести прямую, одним своим концом упирающуюся в драматический надрыв (для которого, кстати, в «Девяти совсем незнакомых людях» оснований предостаточно), а другим — в прохладную отстраненность, ровно в середине этой прямой вы найдете Лиану Мориарти.

Роман в частности и художественную литературу в целом хоронят довольно регулярно, но в последние десять лет процесс несколько интенсифицировался. Определилась и фигура главного могильщика — на эту роль претендует норвежец Карл Уве Кнаусгор, автор эпического шеститомного цикла «Моя борьба», первого глобального бестселлера в жанре автофикшн. В одной лишь пятимиллионной Норвегии тираж его книг составил более пятисот тысяч экземпляров, а общемировой подбирается к двум миллионам. Ключевой принцип автофикшн — отказ от искусственных приемов композиции, от истории как ключевого элемента повествования, а вместе со всем этим — от вымысла в качестве его основы. Максимально скрупулезная и вдумчивая фиксация своих действий, эмоций и рассуждений (движение тела, движение души и движение мысли в книгах такого типа всегда равноправны), сознательное сопротивление любой закругленности и законченности, избегание канонических жанровых схем — вот те особенности, которые выделяют автофикшн в ряду других типов литературы, располагая его максимально далеко от классической художественной прозы и где-то на перекрестке интимного дневника, мемуаров и эссе.

Камерная, почти интимная история взросления юной Порции Квейн, лежащая в основе романа, в интерпретации Боуэн превращается в универсальное и вневременное описание столкновения безгрешной юности с несовершенным миром зрелости, встречу, если так можно выразиться, песен невинности Уильяма Блейка с его же песнями опыта.

Стартовав с драматичного явления в гостиницу мужчины с мертвой девочкой в объятьях, роман для начала закладывает 200-страничную петлю в прошлое и дальше продолжает петлять в том же духе — вплоть до несколько скомканной, но в целом удовлетворительной развязки. Силы зла (в «Тринадцатой сказке» убедительные до жути, и даже в «Беллмене и Блэке» не полностью растерявшие былое великолепие) на сей раз застенчиво топчутся в кулисах практически до финала, лишь изредка обозначая свое присутствие немотивированными выходками да тяжкими вздохами, поэтому несмотря на очевидное стремление автора сгустить мрак, общая атмосфера внутри книги остается камерной, надежной и уютной. А разного рода увеселения (вроде, к примеру, увлекательного погружения в область фотоискусства викторианской эпохи), предлагаемые читателю по ходу размеренного плавания, не позволяют упрекнуть текст в избыточной водянистости.

Словом, складывается впечатление, что, осознав собственные ограничения, Диана Сеттерфилд переосмыслила свой профессиональный путь и принялась делать то, что в самом деле любит и хорошо умеет. «Пока течет река» — не выдающийся, но очень добротный и обаятельный текст в жанре викторианского коллажа, не лишенный, впрочем, таких примет актуальности, как сильные женские персонажи и благородные афробританцы (несколько неожиданные посреди лилейно-белой, консервативной и патриархальной Англии конца XIX века).

Классика мировой литературы нечасто попадает в обзоры новинок, однако нынешнее издание текстов Джозефа Конрада — случай особый: книга, подготовленная мастерской литературного перевода Дмитрия Симановского, включает в себя тексты, никогда прежде не издававшиеся на русском, а главное — развернутое автобиографическое эссе «Личное дело», самое подробное высказывание Конрада о самом себе.

Упаковав в более чем скромные по нынешним временам триста страниц такое обилие смыслов, автор добилась поразительного эффекта: воздух внутри романа буквально потрескивает от лихорадочного напряжения — эротического, интеллектуального, эмоционального. Не столько описывая, сколько обозначая узловые точки конфликтов, одним скупым штрихом намечая контур человеческой судьбы (для того чтобы описать весь ужас среды, в которой вырос Фен, хватает одного убористого абзаца), Кинг создает текст поразительной сдержанности и силы, сочетающий выверенную лаконичность с масштабной насыщенностью.

Клэр Хьюз рассматривает шляпу как перекрестье материального, ремесленного мира и возвышенного мира идей: на протяжении последних трех веков шляпа сочетала в себе прагматичную функцию защиты от холода и дождя с функцией символической. Зачастую именно она лучше других предметов гардероба определяла общественное положение и доход своего владельца, его семейный статус, а иногда даже политические взгляды. Производство шляп, шляпная мода, но в первую очередь — сама идея шляпы, ее социальное и культурное значение в интерпретации Хьюз оказывается предметом в высшей степени увлекательным, многогранным, но главное — куда менее легкомысленным, чем кажется изначально.

Книга Энн Трубек — не развернутое исследование, но компактное эссе, позволяющее читателю смириться с неизбежной и скорой кончиной письменной культуры. Кратко суммируя разные периоды, Энн Трубек показывает что далеко не всегда письмо играло такую уж важную и благую роль в жизни общества. В древней Месопотамии или Египте умение писать оставалось элитарной практикой и одним из способов стратификации общества: грамотные получали легальное и неограниченное право угнетать и эксплуатировать неграмотных. Греки и римляне относились к письму довольно сдержанно, предпочитая устную речь письменной, а ораторское искусство ставя несравненно выше каллиграфии: неслучайно же величайший греческий философ Сократ принципиально не записывал своих выступлений. Переписчики в средневековых монастырях и думать не думали о том, чтобы проявлять на письме свою индивидуальность — фактически их роль сводилась к роли одушевленного ксерокса, бездумного и безинициативного.

Впрочем, задача Энн Трубек состоит не в том, чтобы развенчать или обесценить идею письма. Скорее автор не без успеха пытается немного снизить градус связанного с этой темой общественного невроза. Трубек полагает, что письмо не умрет, но лишь сменит свой статус. Подобно тому, как в античности прошитая книга-кодекс не вытеснила полностью книгу-свиток, культура печатания не вытеснит культуру письма от руки — та сохранится, но из скучной обязаловки превратится в изящную форму самовыражения. А высвободившуюся энергию можно будет инвестировать во что-то новое — и предполжительно более ценное.

В 1952 году, еще до снятия официального запрета на генетику, молодой биолог Дмитрий Беляев решился на рискованный во всех смыслах слова эксперимент. Он собрался в ускоренном темпе повторить великую историю одомашнивания животных человеком, выбрав в качестве объекта для экспериментов черно-бурую лису. В те годы в академической среде господствовало убеждение, что процесс приручения собаки занял много веков (если не тысячелетий) и был основан на сложном многофакторном отборе. Беляев же положил в основу своего исследования всего один определяющий признак — дружелюбие и отсутствие страха перед человеком. На протяжении многих поколений он вместе с присоединившейся к нему вскоре ученицей Людмилой Трут отбирал и скрещивал наиболее «ручных» особей, чтобы всего за сорок лет убедительно доказать: именно этого ключевого свойства достаточно, чтобы превратить дикую лису в благовоспитанное домашнее животное и выработать в ней стойкую эмоциональную связь с хозяином.